Сегодня я был на кладбище. К тихому кладбищу за городом, среди фабрик и несчетных железнодорожных путей, подошел поезд, и из заднего вагона стали выгружать мертвецов. Это не были покойники. Где были они сами – я не знаю. Но это были их тела, завернутые в саваны и закрытые желтыми ящиками. Их клали по нескольку на одну телегу и везли к могилам. За некоторыми шли люди и рыдали. Других никто не провожал. И мне вспомнились слова одной индийской книги: «тело это то же, что ноготь, умереть это значить его обстричь и бросить». И в самом деле, что такое эти тела как не обстриженные и брошенные ногти?.. думал я и шел по полотну железной дороги. – Вот и меня может раздавить здесь поезд. Это значит, обстригут еще один ноготь и его выбросят вон… Но этот вагон, засмеялся я, что он такое? и все эти великолепные сооружения пути, и фабрики вдали, и их трубы и дымы их труб, что они?

      Ведь это же все только ногти и все они только для ногтей. Так отчего же такая важность в них, и отчего такое равнодушие в них к этим ногтям?.. И вспомнились мне все тысячи, все миллионы жертв, которые приносились им. Жертвы ногтей ногтям! Ведь каждый день и теперь мы читаем в газетах, казнят и убивают десятки людей, должно быть, во славу ногтей. Да отчего же этого не делать? Ведь это тоже все только ногти – и это только стрижка ногтей. Мы так и привыкли. Но тысячи убиенных и казненных вдруг встали передо мной и заговорили. И долго ходили они со мною и все рассказывали мне то, о чем думали они в последнюю минуту. И многие мертвецы встали из могил и глядели на нас своими глубокими и вопрошающими и все чего-то ожидающими от нас глазами.

      Все ногти!.. – подумал я и усмехнулся.

      И вот рассказали они мне, что нет ужаса страшнее того, какой они знали, и этот самый страшный ужас был тот, когда они узнали, что нет ничего страшного, что так-таки все безразлично. Такой ужас наступал иногда у них, после долгого сиденья в одиночке, когда их выводили на казнь. Вдруг все становилось совершенно безразличным. Казалось, почему бы и не умереть? Почему бы и не расхохотаться перед самой петлей в лицо палачу или не плюнуть ему в лицо, в глаза, чтобы получить от него пощечину? Что казнь? Что смерть? Что прошлое их? Ведь все равно уж никто никогда ничего не изменит. И с ужасом рассказывали они мне, как они пробовали заглянуть в себя, как пытались внутри себя найти хоть что-нибудь, увидеть – и ничего не находили… Позировать? Позировать было незачем, потому что никто бы все равно никогда не узнал об их последних минутах. Не все ли равно тогда – как умирать?.. Это было ужаснее всякого паденья, позорнее всякой измены и страшнее смерти. Полное равнодушие всего ко всему. Ничего не нужно, все безразлично… И теперь не могли они вспомнить об этом, старались забыть это, вырвать, вычеркнуть из своей памяти, бледнея, как снег, сами бледные, бледные мертвецы…

      Но вдруг и мне, – что-то ужасное дрогнуло