Из речи о Федоре Васильевиче Чижове. Иван Аксаков
Читать онлайн книгу.
рустную обязанность и остановить ваше внимание на потере, понесенной нашим обществом в лице одного из старейших его членов, Федора Васильевича Чижова, скончавшегося 14 прошлого ноября, 67 лет от роду.
Это был замечательный человек, заслуживающий подробной и тщательной биографии. Я, разумеется, представлю вам здесь только его краткий биографический очерк, в котором, за неимением под рукою всех данных, некоторые цифры и числа переданы, может быть, и не совсем точно; но зато я постараюсь с возможною полнотою воспроизвести вам его нравственный образ.
Большинству русского общества он вероятно известен только как практический деятель, умный, строгий, безукоризненно честный, в сфере так называемых экономических интересов. В самом деле, им одним по-видимому была посвящена деятельность – и какая! Непрерывная, неутомимая, его последних двадцати лет. Но только по-видимому: все эти труды и заботы по устройству железных дорог, банков, промышленных обществ, действительно почти целиком поглощали его время и сокрушили наконец здоровье, но не полонили его души, не охлаждали сердца, не вытравили в нем ни духовной жажды, ни нравственных идеалов. Сердце этого сурового работника оставалось открытым, чутким ко всему изящному в искусстве и в жизни, и ко всякому страданию человеческому; ум не перестал мыслить и рвался к досугу, но был им насильственно возвращаем к служению практическим целям. Было бы однако же ошибочно думать, что эта внешняя практическая деятельность оставалась чуждою его внутреннему существу. Напротив, он вносил в каждый свой труд всего себя, но становился не рабом его, а господином; осмыслял, одухотворял его нравственною стихиею, высшею идеальною целью. Этот прославившийся практик, у которого не только не вываливалось из твердых рук, но спорилось, росло и крепло всякое дело, был упрямый идеалист, – таковым и остался до последнего часа. Этот хозяин и руководитель громадных торговых и промышленных предприятий, для которых по-видимому и нет другого прочного основания, кроме расчетов личной корысти, которых вся существенная задача, казалось бы, только в денежных барышах, – был бескорыстнейшим из людей, ненавидел и презирал деньги.
Он не искал этого поприща, не имел к нему влечения и вступил на него уже на пятом десятке лет. Немало был бы он сам удивлен, если бы в то время, когда он изучал историю искусств в Италии, так пламенно им любимой, кто-либо возвестил ему его позднейшую деятельность в звании железнодорожного строителя или учредителя банков. Но раз обстоятельства заставили его повернуть на этот путь, он, – с полным сознанием его темных, материализующих свойств, но также и своей личной нравственной неодолимости, – бодро принял вызов судьбы и отдался делу всеми силами духа.
А это был сильный человек, человек с властью. Прежде всех других его качеств, ощущалось в нем именно присутствие внутренней силы: силы убеждения, силы воли – непреклонной, деспотической относительно самого себя, вместе с незыблемою стойкостью нравственных основ, не способною ни к каким уступкам и сделкам. Смотря на его работу – методическую, отчетливую до мелочей, – всякий сказал бы, что такое систематическое применение воли к делу, такая выдержка в труде, то, что немцы называют Ausdauer, возможно только при твердом спокойствии и хладнокровии духа… А между тем это был человек самый пылкий, самый страстный, даже пристрастный по своей природе, и кто узнавал Чижова лишь с этой его стороны, готов был, напротив, вывести заключение, что он способен управляться в жизни только порывом! Но это-то цельное сочетание таких, по-видимому, противоположных свойств и было в нем особенно привлекательно: оно-то и придавало ему такую нравственную красоту и такую власть над другими. Этот страстный человек не менял предметов своей страсти, и как оставался верен, неизменно верен до смерти своим друзьям, и в крупных событиях и в мелочных обстоятельствах их жизни, – так, с каким-то неистощимым, не остывающим жаром, в каком-то упорном, пребывающем порыве, педантически тщательно служил каждому взятому им на себя делу и не спеша доводил его до конца. Горячее, сострадательное сердце, он однако же был не из слабосердых и не любил потворствовать слабостям даже в друзьях. Оказывая помощь, – а он многих облагодетельствовал, многих поставил на ноги в жизни и притом без всяких чувствительных и умильных приемов, – он всегда заботился о том, чтобы это добро пошло впрок, а не во вред человеку. Почти спартанец относительно внешних житейских удобств, он был крутым, неумолимым гонителем всякой распущенности, лени, небрежности, неги; строгий к себе, был строг и взыскателен по службе, и глубоко возмущался, когда встречал в людях недостаточно нравственное отношение к долгу, к порученному им делу. Впрочем, личные дела, собственные интересы мало его заботили. Только то дело и было, властно привлечь его к себе, за которым он мог признать какое-либо гражданское, общеполезное значение и которое тем самым, в его глазах, стояло выше одинокой личности человека; только общественное дело становилось ему своим, личным; только в успехе такого дела, созданном его личными трудами, обретал он себе личное удовлетворение и, как он выражался, самый дорогой эгоистический интерес.
Вот какого нравственного закала человек примкнул, в половине сороковых годов, к кругу Хомякова, Киреевских, К. Аксакова, Юрия Самарина – тех высокоталантливых, высоконравственных деятелей,