Тягостны в России передряги,

      мертвые узлы повсюду вяжутся;

      лишь бы не пришли туда варяги —

      тоже ведь евреями окажутся.

      Воздух еще будет повсеместно

      свеж, полезен жизни и лучист,

      ибо у России, как известно,

      время – самый лучший гавночист.

      Россия свободе не рада,

      в ней хаос и распря народов,

      но спячка гнилого распада

      сменилась конвульсией родов.

      Хоть густа забвения трава,

      только есть печали не избытые:

      умерли прекрасные слова,

      подлым словоблудием убитые.

      А прикоснувшись к низкой истине,

      что жили в мерзости падения,

      себя самих мы вмиг очистили

      путем совместного галдения.

      Всюду больше стало света,

      тени страшные усопли,

      и юнцы смеются вслед нам,

      утирая с носа сопли.

      Как витаминны были споры

      в кухонных нищих кулуарах!

      Мы вспоминали эти норы

      потом и в залах, и на нарах.

      Мы свиристели, куролесили,

      но не виляли задним местом,

      и потому в российском месиве —

      дрожжами были, а не тестом.

      Кто полон сил и необуздан,

      кто всю страну зажег бы страстью —

      в России мигом был бы узнан,

      однако нет его, по счастью.

      Настежь раскрыта российская дверь,

      можно детей увезти,

      русские кладбища тоже теперь

      стали повсюду расти.

      Хотя за годы одичания

      смогли язык мы уберечь,

      но эхо нашего молчания

      нам до сих пор калечит речь.

      Народ бормочет и поет,

      но пьяный взгляд его – пронзителен:

      вон тот еврей почти не пьет,

      чем безусловно подозрителен.

      Берутся ложь, подлог и фальшь,

      и на огне высокой цели

      коптится нежный сочный фарш,

      который мы полжизни ели.

      Мы крепко власти не потрафили

      в года, когда мели метели,

      за что российской географии

      хлебнули больше, чем хотели.

      Народного горя печальники

      надрывно про это кричали,

      теперь они вышли в начальники,

      и стало в них меньше печали.

      Мне до сих пор

      загадочно и дивно,

      что, чуждое Платонам и Конфуциям,

      еврейское сознание наивно —

      отсюда наша тяга к революциям.

      Мы поняли сравнительно давно,

      однако же не раньше, чем воткнулись:

      царь вырубил в Европу лишь окно,

      и, выпрыгнув, мы крепко наебнулись.

      Я брожу по пространству и времени,

      и забавно мне, книги листая,

      что спасенье от нашего семени —

      лишь мечта и надежда пустая.