Как скаламбурил бы мой товарищ, роза упала на лапу Азора.

      Скоро табак истлеет, одышка минует, накопится

      закись азота в моих альвеолах. На всем протяжении взора

      отлетевшие души над городской больницею не торопятся

      к небесам – кружат, будто поздний снег,

                                                    словно стая некормленых галок.

      Ночью золото не в чести – цинк,

                                                    поддельное серебро, тяжелое олово.

      Ночью вообще несуразно, и – разве я спорю? – жалок

      не научившийся взгромождать к облакам повинную голову.

      Друг мой, душа моя, не унывай – градом морозным ино

      побредем еще (недоликовала жизнь, недохныкала),

      где у высоких дверей закрытого винного магазина

      молодой попрошайка терзает застывшую флейту-пикколо.

      Я не помню, о чём ты просила.

                           Был – предел, а остался – лимит,

      только лесть, перегонная сила,

                                     перезревшее время томит —

      отступай же, моя Ниобея,

                         продирайся сквозь сдавленный лес

      стрел, где перегорают, слабея,

                                голоса остроклювых небес, —

      да и мне – подурачиться, что ли,

                                 перед тем как согнусь и умру

      в чистом поле, в возлюбленном поле,

                              на сухом оренбургском ветру —

      перерубленный в поле не воин —

                              только дождь, и ни звука окрест.

      Лишь грозой, словно линзой, удвоен

                                   крепостной остывающих мест.

      Если ртуть – суетливый аргентум, то как же кроту

      объяснить, для чего закат над его норой

      проплывает, как влажный невод? Такая сухость во рту

      что ни первой звезды уже не выпросить, ни второй,

      не решить, отделяя минувшее точкою с запятой —

      то ли сына-судью родить, то ли эринию-дочь,

      чтобы им тоже топтать пресмыкающееся пятой,

      а ему – оловянный крест по траве волочь.

      Да и я – уховёртка под божьим камнем, а не Кощей,

      для кого сохранить булавку в утином яйце – пустяк.

      Повторится,