30 ноября. Петербург

      С. В. Панченко проповедует новое царство – без семьи, без брака, без быта, с общим достоянием, с отниманием детей семилетних у матерей. Мне кажется, что много правды и новизны в его словах, но холодно будет в его царстве.

      12 января. Петербург

      С 8-го января началась общая забастовка всех фабрик и типографий в Петербурге.

      Началось чинно, торжественно и религиозно. Рабочие во главе со священником пошли к Зимнему дворцу с Евангелием, крестом и хоругвями. Но в них стреляли, попали в Евангелие и крест. Со всех сторон рабочие стремились к дворцу, но их не пускали. У нас[13] была большая толпа, чинная, серьезная, тихая и прекрасная. Франц выступил со своим отрядом в боевой амуниции в 8 ч. утра и встал около Спасителя. Аля его проводила и пошла по улицам одна, и Сашура пошел один. Она около 11-ти зашла ко мне (у меня Оля Федорович), и мы пошли все по улицам. Видели толпы рабочих и солдат и слышали издали залп. К счастью, гренадеры пока не стреляли. Франц двое суток провел, не раздеваясь, почти без сна.

      Много слухов и вранья. Полиция глупа и близорука.

      Про войну эти дни все забыли.

      Я, конечно, оставила все свои дела. Каждый день вижусь с Алей. На фоне всего этого Люба, будирующая после неистовых ревнивых сцен (Кина[14] и Зинаида Гиппиус), не сочувствующая движению, презирающая рабочих, а главное-то Алю. Или злостно молчит, или прорывается злыми вспышками, как было вчера вечером, когда мы с Олей у них сидели в день моего рождения. Вчера днем вдруг пришла ко мне Аля с нежным бело-розовым букетом, а потом Сашура с Любой с красными тюльпанами. Были веселые и милые, требовали чая, конфет и еды. Все было прекрасно. Аля назвала Любу хулиганкой, да не один раз, а два; Люба обиделась и ушла с этим. По-моему, это была первая ракета. У них был Недзвецкий с новым букетом для меня, пил чай, говорил много интересного, но был самодоволен и очень уж презирал Франца и Россию. После его ухода и пошли разговоры о вреде и пользе фабрик. Она развивала обычную свою теорию о пагубности фабрик, денег и т. д., выказывая обычное же презрение к науке и законам истории и политической экономии. Сашура, обыкновенно говорящий то же самое, был на Любиной стороне. Многое у Али было нелогично, и, главное, выказывалась невежественность, но было умно и оригинально, А Любино было все сплошь чужое. Кончилось резкой выходкой Любы в передней при Наливайке[15]. Думаю, что дальше было и хуже. Если бы был у них Андрей Белый, он бы поддержал Алю и вообще нашел бы слова, примирившие обе стороны, а Люба не посмела бы говорить резкости. Аля упомянула, как авторитет, Семена Викторовича, но это было бестактно, потому что Люба его невзлюбила и презирает.