Кочерыжка водокачки,

      точно витязь у распутья,

      а за пазухой в заначке

      пирожок и в нем капуста,

      чтобы съесть на поле битвы,

      чтобы схавать умилённо

      без воды и без поллитры

      овощное теста лоно,

      чтобы лук не перепрягся,

      чтоб копье не затупилось,

      чтоб ворона, точно клякса,

      с водокачки не спустилась

      доклевать сухие крошки,

      выклевать пустые очи

      и на все на три дорожки

      каркать, каркать что есть мочи.

      Кто видел англичан,

      ушедших по-английски?

      Кто знал и различал

      закуски и загрызки?

      Кто на своем веку

      во сне не змружил века?

      Кому на всем скаку

      бил колокол-калека?

      Кому, о ком, о чем

      застольный и застойный,

      в толпе к плечу плечом

      молчит мой город стольный?

      Этот год начинался хореями,

      хоровым музицированьем,

      это пчелы роились и реяли

      не ко времени и не по времени

      года.

      Это снова менялась погода,

      падал снег и истаивал, нем,

      эта холода-голода нота,

      эта белая глухонемóта

      в Лютеции.

      Как до блюда додатые специи,

      дадаисты сбивались кружком,

      потрясая жирком и брюшком,

      и гласили друг другу концепции

      о сакральном и о мирском

      на своем языке, разумеется,

      если он у них вправду имеется.

      Год едва отошел от начала

      и едва устремился вперед,

      но уже поглядеть на мочало

      на колу собирался народ,

      и прещедрая власть назначала

      кому кнут, кому пряника в рот,

      медового пряничка, мятного,

      а кому и кнута непечатного.

      «Этот год» – это время. А место?

      А место, увы, неуместно,

      я качаюсь на проволке меж,

      и растет из словесного теста,

      где словам (а не мыслям) не тесно,

      тот истаявший снежный рубеж,

      что и служит мне проволкой шаткой,

      смотровою площадкой.

      Погляди в смотровое окно,

      за стеклом и свежо, и мокрó,

      и само оно накренено

      к горизонту, и к синему бору,

      и к лошадке размером в перо,

      торопящей телегу-шкатулку

      и, теряя колесную втулку,

      не охочей до разговору

      ни о чем.

      Этот год был ни шаткий, ни валкий,

      не стучал по засову ключом,

      но ятвяги, жемайты, сувалки

      не томились, как мы, в раздевалке,

      не сходились послушать оркестр,

      их речей отголоски ни жарких,

      ни прохладных, как наши, окрест

      не ложились – речей их, ни жалких,

      ни величественных,

      – на пустые леса и поляны.

      Этим роком, на них излиянным,

      сам себя ударяешь под дых,

      сам себе уготовуешь рок

      на качелях Запад-Восток,

      где повисли два красных флажка,

      серпомолот и свастика,

      и нещадная рока рука

      не сжимает ластика,

      того ластика, что на простор

      храбро вышел и лишнее стёр.

      Были б раньше не шатки,