Распаянный бульвар

      лудильщик не поправит,

      сухое солнце плавит

      бессильный Вавилон.

      Жую, как в детстве, вар,

      пока в зубах настрянет,

      пока в ушах стреляет

      неслышный перезвон.

      Забравшись на Парнас,

      как нимфа, загораю,

      загубленному раю

      вчерашняя сестра.

      «Помилуй бедных нас»

      шепчу – и оступаюсь,

      и тут же просыпаюсь

      (такой вот сон с утра).[1]

      Кто там стучится в висок, но снаружи,

      рушится мой герметический череп,

      через растрещины глубже и глуше

      грузный паром ударяется в берег

      и удаляется снова и снова,

      сном или явью, явью ли, снами,

      с нами отходит от брега родного

      прямо на дно, под зеленое знамя.

      Знаешь ли, знаем ли, знаю ли, кто там

      кодом выстукивал в кости височной

      точный маршрут к недоступным высотам,

      сотовым медом текущим, к заочной

      ставке и с летом, и с веком, и к рекам

      млеком бегущим, и травам подводным,

      смертным грехам и прощенным огрехам,

      к точке, где станешь навеки свободным.