И точно, начал свет глупеть,

      Сказать вы можете вздохнувши;

      Как посравнить, да посмотреть

      Век нынешний и век минувший:

      Свежо предание, а верится с трудом;

      Как тот и славился, чья чаще гнулась шея;

      Как не в войне, а в мире брали лбом,

      Стучали об пол не жалея!

      Кому нужда: тем спесь, лежи они в пыли,

      А тем, кто выше, лесть как кружево плели.

      Прямой был век покорности и страха,

      Всё под личиною усердия к царю.

      Я не об дядюшке об вашем говорю;

      Его не возмутим мы праха:

      Но между тем кого охота заберет,

      Хоть в раболепстве самом пылком,

      Теперь, чтобы смешить народ,

      Отважно жертвовать затылком?

      А сверстничек, а старичок

      Иной, глядя на тот скачок

      И разрушаясь в ветхой коже,

      Чай, приговаривал: – Ах! если бы мне тоже!

      Хоть есть охотники поподличать везде,

      Да нынче смех страшит, и держит стыд в узде;

      Недаром жалуют их скупо государи.

      Ах! боже мой! он карбонари!

      Нет, нынче свет уж не таков.

      Опасный человек!

      Вольнее всякий дышит

      И не торопится вписаться в полк шутов.

      Что говорит! и говорит, как пишет!

      У покровителей зевать на потолок,

      Явиться помолчать, пошаркать, пообедать,

      Подставить стул, поднять платок.

      Он вольность хочет проповедать!

      Кто путешествует, в деревне кто живет…

      Да он властей не признает!

      Кто служит делу, а не лицам…

      Строжайше б запретил я этим господам

      На выстрел подъезжать к столицам.

      Я наконец вам отдых дам…

      Терпенья, мочи нет, досадно.

      Ваш век бранил я беспощадно,

      Предоставляю вам во власть:

      Откиньте часть,

      Хоть нашим временам в придачу;

      Уж так и быть, я не поплачу.

      И знать вас не хочу, разврата не терплю.

      Я досказал.

      Добро, заткнул я уши.