Борис уже неделю был на казарменном положении, в городе комплектовалась стрелковая дивизия, но на праздник его отпустили в увольнительную. Он обменял золотые часы на бутылку спирта, получил праздничный доппаёк, а когда стемнело, направился к знакомому дому. Падающий из окон свет немного освещал улицы, электричество к празднику давали полной меркой. В доме его уже ждали, едва он открыл калитку, дверь распахнулась, и в проёме показался знакомый силуэт в накинутой на плечи шали. Аля обняла Бориса, прижалась к нему и, целуя в губы, в тщательно выбритые щёки, повторяла:

      – Я соскучилась, я соскучилась, я соскучилась.

      Так, в обнимку, они и ввалились в прихожую, которая служила одновременно кухней. Мать повернулась от печки, где хлопотала с ужином, и Аля, опомнившись, представила:

      – Мама, – это Боря, Боря, – это мама.

      И тут же смутилась, она совсем забыла, что у мамы есть имя-отчество. Мать, почему-то, протянула руку и Борис, взяв её, вдруг понял, что неловко мужчине пожимать руку женщине. Тогда он нагнулся, и едва коснувшись губами, поцеловал протянутую руку. От этого все смутились ещё больше, но мать быстро заговорила нарочито торжественным голосом, чтобы снять неловкость:

      – Товарищи, прошу к столу.

      Стол, наполненный военными лакомствами, очень сочетался с наряженной ёлочкой, которую несколько дней назад принёс Борис. Аля тоже получила хорошее дополнение к обычным заводским карточкам.

      Этот стол, оставшийся от прежних хозяев, был велик для троих, поэтому все разместились свободно: Аля рядышком с Борисом, а мама чуть поодаль.

      Борис наполнил невесть откуда взявшиеся хрустальные бокалы прозрачной жидкостью и поднялся.

      – Ну, – голос у Бориса внезапно сел, он откашлялся и уже твёрдо произнёс: – За то, чтобы новый, сорок четвёртый год, принёс нам победу.

      Залпом опрокинул в себя бокал, а мама и Аля отпили немного. Разбавленный спирт весело побежал по жилам и неловкость, висевшая поначалу в воздухе, растаяла.

      Мать задавала вопросы Борису, а тот был в ударе, шутил, смеялся. Наконец, она попросила Бориса налить и поднялась. Улыбка уже сбежала с её усталого лица. Подняв бокал, посмотрела на парня, потом на Алю, и негромко, но торжественно произнесла:

      – За вас, дети мои. За ваше счастье, и за вашу радость! – потом, помолчав, добавила: – И за вашу любовь, пусть она будет всегда.

      Три бокала звонко сошлись над столом, все выпили, Аля, поставив бокал на стол, прижалась к руке Бориса и вдруг неожиданно для самой себя привстала на цыпочки и поцеловала его в щёку. И тут же смущённо посмотрела на мать. Та улыбнулась, и направилась к стоящему в углу на тумбочке патефону. Игла легла на большую пластинку,