Демон мой, ты уже две недели меня не навещаешь,

      И я становлюсь кем был бы всегда без твоей подмоги.

      Гляжусь в зеркало и немило мне мое лицо,

      Память отворяется, а там страшно.

      Помутнённый я и несчастный человек.

      Совсем другим я останусь в своих стихах.

      Хотелось бы остеречь читателей, просить прощения.

      Что поделать, даже этой жалобы не умею сложить.

      Если б хоть кто-то из этого что-нибудь уразумел.

      Нет, хоть хромой, а с другими так быстро бежал, как умел.

      Благодаря ничегошеньки не разуменью

      даже действительное нам казалося тенью.

      Ох, не хватало, ну, скажем, Фомы Аквината,

      чтобы и званым, и избранным врезать как надо!

      Были там где-то, конечно, церковные власти

      Да заблуждённым во мгле они дали пропбсти.

      Бедные люди, бежали мы, даже в припляску,

      Пусто кругом, в голове пустота под завязку.

      Цивилизация наша – как этот разбитый кувшин.

      Косо глазеют на баб мужики, ну а те на мужчин.

      Если детей, то невольно – плодим, как плодится.

      И от провинции неотличима столица.

      Как же тут выбраться, не подсказал бы, пан Адам?

      Я приучён послушанию к старшего взглядам.

      Правда, то было, когда танцевали фокстроты

      и заводили валюту по имени злотый.

      «Большевики, – это пьеса шла, – в польском поместье».

      Кто бы подумал, что это и вправду предвестье?

      После звучали одни Иеремии плачи.

      Хаос, иль общая каша, сказавши иначе.

      Ты, мне пан Адам сказал, по велению долга

      Всем растолкуй, что такое не тянется долго.

      Проволкой можно кувшин обтянуть, что расколот.

      Но за былое платить алименты на голод.

      Чрева советы не слушай, когда пронесется.

      А о поэзии не беспокойся. Пробьется.

      за той линией начинается смрад врожденный

      а линия чтобы жить не нуждается в плоти

      она извечно чиста и неизменна

      мой дом и сад недалеко от леса

      заполучил я жену Петронеллу

      и двух