Когда я ложусь в постель, она уже спит.

      Я хочу коснуться Джульетты, прижать к себе ее нежное теплое тело, но я словно парализован. Это мучительное полугоре делает меня сообщником мрака – я уже беспокоюсь, что моя скорбь будет интерпретирована как сочувствие выбору отца и самому его существованию, а в этом вопросе мне не нужно, чтобы меня неправильно поняли. Я не могу признаться, что скорблю по нему, что мне вообще есть дело до смерти монстра, который меня вырастил. В отсутствие нормальной реакции я будто замороженный – разумный, все чувствующий камень в надгробии отца.

      Ты злишься на меня, потому что я его застрелила?

      Я его ненавидел.

      Ненависть была такой сильной, какой я никогда не испытывал. Но пламя подлинной ненависти, как я уже понял, не может гореть без кислорода любви. Я не чувствовал бы такой боли и ненависти, будь он мне безразличен.

      Именно безответная любовь к отцу всегда была самой большой моей слабостью, поэтому я лежу, утопая в скорби, которой мне не с кем поделиться, и тоска выедает мое сердце изнутри.

      Я сирота.

      – Аарон? – шепчет Джульетта, и я возвращаюсь в настоящее.

      – Да, любимая?

      Она сонно пододвигается и толкает меня лбом в плечо. Невольно улыбнувшись, ложусь так, чтобы дать ей место. Она тут же заполняет пустоту, прижимаясь лицом к моей шее, а рукой обняв за талию. Закрываю глаза, будто в молитве. Сердце снова начинает биться.

      – Мне тебя не хватало, – говорит она еле слышно.

      – Я здесь, – говорю я, нежно касаясь ее щеки. – Я рядом, любимая.

      Но Джульетта качает головой. Даже когда я прижимаю ее к себе, она, засыпая, все-таки качает головой.