Раньше, когда я бывал в этой бане, мыльня казалась мне тесной. Того и гляди, зацепишься то за горячую печку, то за лавку с ведрами, то за мохнатые веники на стене.

      Но сейчас я увидел, что мыльня стала просторнее. Посреди нее появился щелястый стол из некрашеных досок, вокруг стола – табуреты. Печка с вмазанным в нее котлом словно отодвинулась в угол, полка, на которой парились с вениками, поднялась к потолку. А сам потолок стал выше.

      Горели две свечи – на столе и на краю высокой полки. А лампочка у потолка не горела. Оно и понятно: всяким злодеям и нечистой силе электрический свет не по душе. В дальнем углу маячила какая-то машина с деревянным колесом и высокой рамой. Вроде как станок для пыток (я видел такой в трофейном фильме “Собор Парижской Богоматери”). Я подумал об этом отупело и без особой тревоги. В другом углу – у печки – кто-то тяжело возился и кряхтел. Я разглядел пышную груду тряпья, блестящие очки и цветастый платок. И через несколько секунд понял, что там возится и сопит, сидя на скамье, толстая очкастая старуха с мясистым носом.

      У меня из-за спины пожилая тетка сиплым басом сообщила:

      – Ну вот, Степанида, привели его, валетика нагаданного. Он и есть…

      – Ну, коли есть – сварить да съесть… – в рифму пробубнила старуха.

      Меня продрало колючим холодком. Но сквозь новый испуг все же скользнула здравая мысль: “Сразу не сварят, котел-то холодный”. Печка не горела, от котла пахло остывшим железом.

      Та, что помоложе, недовольно сказала:

      – Хватит пугать мальчонку-то. Ты, Степанида, сварить обещаешь, а Глафира на него с мешком… Он сомлеет раньше срока…

      – А я чё? Я как по правилам, – все так же сипло огрызнулась квадратная Глафира.

      А старуха Степанида сняла очки, глянула на меня булавочными глазками и наставительно пробубнила:

      – Как надо, так и делам. Больше пользы будет. С их, с непуганых-то, какой прок?.. Это надо же, до чего костлявый… Ладно, говори.

      “Говори”, – это уже мне.

      – Чего? – прошептал я.

      Глафира нагнулась, вполголоса объяснила:

      – В чем виноват, все и говори.

      Вообще-то в разговорах со взрослыми я был упрям и даже нахален. Заставить меня признаться в какой-нибудь вине и просить прощенья обычно никому не удавалось. Но тут было не до фокусов. У меня сами собой выскочили слова – те, что говорят все прижатые к стенке мальчишки:

      – Я больше не буду.

      – Чё не будешь, мы и сами знам, – забурчала Степанида. – Ты давай про то, что было…

      – Я же вам ничего не сделал, – жалобно сказал я.

      – Не нам, а всем, – строго сказала Глафира. Она и ее приятельница все стояли за моей спиной.

      – Про все свои грехи говори, – сказала высокая тётка и, кажется, слегка усмехнулась.

      Я повесил голову (и