Ты не так рассказываешь, конечно, не так. И я не так слышу. Но у меня будет время додумать твою историю, бабушка.

      Мы сидим возле почты на старой скамейке, отполированной задами сплетниц почти до стеклянной гладкости. Сегодня пенсия, мимо проходят твои соседки, здороваются, и ты киваешь в ответ. Вы стали одним организмом – старые женщины, знающие изнанку каждой квартиры. Ваше бельё годами сушилось у всех на виду, запахи ваших кухонь разносились на всю округу, ваши дети расквашивали друг другу носы. Знаешь, что меня удивляет? Вам с дедом удалось не подпускать их слишком близко, остаться для них тайной. Это непостижимо.

      – Я тянулась к людям, – продолжаешь ты, – но их не надуришь. Понимали, что скрытничаю. Анька Пэц со второго этажа, ну та, которая летом выносила мусор в одной комбинашке, чтоб чужие мужики видели, упрекала меня при случае: «На взгляд такая лялечка, а шоб поговорить душевно, так с понтом под зонтом!».

      – Как?! – переспрашиваю, давясь от смеха.

      – Кверху каком! – сердишься ты. – Я о важных вещах говорю! Ну тебя, вставай, пошли!

      – Баб, не обижайся. Я понимаю. Но тётка эта, Пэц, просто огонь!

      С минуту ты дуешься на мою несвоевременную весёлость и вдруг улыбаешься, блеснув золотистыми коронками:

      – А деда твоего она называла «кишкомот»!

      – А он её?

      – «Позорница». Гуляла Анька страшно. Чернявая, вертлявая, что твоя мартышка. Про своего худосочного Митюню говорила: «Это разве супруг? Это – вша! Ползает по мне и только марает!». А тот будто спал на ходу. Пришиб он Аньку, кто бы мог подумать… Дед их за людей не считал. Вообще всех.

      Домашние списывали холодность деда на тяжёлое лагерное прошлое. Мы с Михеем его не застали, помер от болезни лёгких, когда наши родители ходили в пионерах. Они редко вспоминали отца – нечего было вспоминать. Жил рядом, не мешал, даже на тебя неделями не смотрел.

      – Я иногда думаю, что он совсем не мог любить, – ты словно читаешь мои мысли. – А бывает, кажется,