Вернувшись к себе, я застал маму дома. С самого детства мне было страшно входить в пустую квартиру, и после уроков я сразу отправлялся к Максу. Когда мама стала получать пенсию, я уговорил ее бросить работу в поликлинике, где она служила регистратором. Теперь, открывая дверь, я испытывал больше уверенности, что тишина не подкарауливает меня.

      Уединение хорошо, когда ты сам полон. С довольно давних пор во мне воцарилась такая пустота, что я не мог оставаться с собой наедине. Я шарахался от зеркала и тайком от мамы глотал снотворное, лишь бы опрокидываться в темноту сна прежде, чем первая мысль успеет созреть в моей голове. Я боялся себя, а Макс больше не желал меня видеть. И мне тогда было всего пятнадцать…

      – О господи, какой же ты бледный, – мама со вздохом провела по моей щеке ладонью. – И похудел.

      Руки у нее до сих пор были нежными и тонкими. Еще мальчишкой я прочитал об одном французском скульпторе, который делал слепки красивых женских рук, и сказал маме, что когда-нибудь повезу ее в Париж специально для этого. Она разрыдалась, а я перепугался и долго просил прощения, не совсем понимая – за что? Но с тех пор больше не заговаривал ни о Париже, ни о ее руках.

      Кажется, мама до сих пор испытывала вину передо мной и за то, что не удержала когда-то мужа; и за то, что ни один из тех ее друзей, которые время от времени врывались в нашу жизнь, так и не заменил мне отца. И даже за то, что я сам до сих пор так и не стал отцом. Она во всем была готова винить себя, хотя, клянусь Богом, я никогда не упрекал ее даже в мыслях.

      В готовности к самобичеванию сын стал ее повторением, и во всех своих бедах был склонен, в первую очередь, винить себя самого. Такая позиция добавляет безнадежности во взгляд, устремленный в будущее, ведь уйти от себя куда сложнее, чем от людей, мешающих тебе жить. Но в этом есть и положительное зерно – человек, вроде нас с мамой, никогда не станет мизантропом. Я твердо знал: девяносто девять процентов окружающих людей и умнее, и порядочнее, и талантливее меня, и воспринимал это как естественное положение вещей. Потому что превосходил остальное человечество в главном – меня любила первая леди этого сумбурного мира. По крайней мере, делала вид, будто любила… Но даже в ее притворстве мне виделось сосредоточие вселенской гармонии. С тех пор, как рядом появилась Арина, хаосу внешнего мира стало все труднее проникать вглубь меня, ведь я наливался ее строгой цельностью.

      – Дай же я хоть рассмотрю тебя! Ты совсем не бываешь дома, – мама повернула меня к свету и снова погладила по щеке.

      Пристально изучив мое лицо, она пришла к выводу,