А почему? Да потому, что я,

      себе придумывая бремя,

      не жил, как сосны, потонувшие

      в своем же лепете и бреде.

      Их вырубали потихонечку.

      Ножами тупо их саднили.

      Под ними с хриплым патефончиком

      галдели, пили и сорили.

      Но, даже не оставшись в целости,

      стоят, на это не пеняя,

      свой долг задумчивого шелеста

      все так же строго выполняя.

      Шуршат, с природой обрученные,

      в часы дневные и ночные,

      не глядя ни на копоть черную,

      ни на разводы нефтяные…

      Еще я наблюдал из рощицы,

      в задорный вслушиваясь гомон,

      как шли девчонки-фрезеровщицы

      к реке по берегу другому.

      Они устали все, наверное.

      В столовке чуть перекусили,

      а после, по обыкновению,

      стояли где-то в магазине.

      Но было столько в них свечения,

      когда они спускались к ивам,

      что я подумал – нет священнее

      природной тяги быть счастливым.

      Смеясь, друг друга в реку втаскивали,

      в реке визжали несолидно.

      И пели. Песни были так себе,

      но чем-то трогали их, видно.

      А невдали в закате брезжущем,

      острижены и грубоваты,

      стараясь выглядеть небрежнее,

      стояли юноши-солдаты.

      Наверно, были на учении.

      Попробуй сам поди поползай!

      Но то же самое свечение

      в них было, скрытое под позой.

      Солдаты, шуточки подбрасывая,

      курили «гвоздики» картинно.

      А рядом, самая прекрасная,

      река вперед себя катила.

      А я смотрел на них, завидуя,

      к себе испытывая жалость,

      и вера в истины забытые

      во мне тихонько воскрешалась.