Доброе искусство – всюду свойское,

      и для знатоков, и простофиль.

      Поняла Америка ковбойская

      очень чешский, очень русский фильм.

      Улыбались. Плакали. Все верили:

      будет Коля счастлив на земле,

      и хотя я не был паном Свераком,

      почему-то руку жали мне.

      Все же меньше мрачного, чем светлого.

      В Оклахоме, посреди степей,

      дырочка в носке у пана Сверака,

      сделала ты людям жизнь светлей.

      Скука – лицемером быть в истории,

      ну, а смака жизни не понять,

      веселей смычком и в крематории

      юбку деликатно приподнять.

      Сколько душ политикой калечится!

      Все бы стало на Земле не так,

      если б Президентом Человечества

      был бы этот пражский холостяк.

      Ключики сверкали вроде лучиков,

      но бессмертна хитрость палачей —

      приспособить к звону честных ключиков

      звон своих тюремщицких ключей.

      Потому все тот же Евтушенко я,

      что надежду вижу и в тоске

      сквозь живую дырочку волшебную

      в беззащитно холостом носке.

      Не умещалось в сталинский мозг

      сколько в Москве было разных Москв!

      Наперсточница, надувала,

      Москва на лозунги плевала,

      на клетках лестничных давала,

      когда шел в армию набор —

      какой у жизни был напор!

      Как поскушнели мы с тех пор!

      Идеология лажа́лась,

      тупа, никчемна и стара,

      когда так вкусно нам лежалось

      и обожалось до утра!

      Как распустежная деваха,

      не зная скуки и стыда,

      куда Москва всех нас девала

      и подевала нас куда?

      Мы так увидеть мир хотели.

      Нам первым было суждено

      соломинкою от коктейля

      проткнуть в Америку окно.

      Я, как заправский коктейль-холлух,

      под утро барменшу лобзал,

      и будущее Лаци Олах[14]

      нам палочками предсказал.

      А в Лианозове не спали

      под выскребание кастрюль, —

      уж раз в империю попали,

      то надо выбраться оттуль.

      И так гиенисто ступающ,

      и кинозвезд таща в постель,

      хотел до слез Лаврентий Палыч

      из нас наделать бы костей.

      А балерина-длинноноска —

      тяжеловатенькая блестка,

      в алькове делала батман,

      крутя со Сталиным роман.

      Все это было пародийно,

      кроваво,