Наша переписка, длившаяся три десятилетия, резко оборвалась в конце весны 1940 года, и прошло какое-то время, прежде чем я узнал о его смерти – очевидно, это было самоубийство. По многим причинам это известие меня не удивило. Я скорее удивился бы, если б ему удалось добраться до Нью-Йорка, Кубы или Касабланки: для этого нужны были силы, которыми он явно не обладал.

      Впервые я увидел Беньямина в 1913 году в берлинском кафе «Тиргартен». Давно уже исчезли эти прокуренные заведения на Курфюрстендамм с их прохладными мраморными полами, высокими потолками и комнатными растениями, нависавшими и склонявшимися над посетителями, словно существа из иного мира, но в те дни ничто не могло сравниться с ними. Там, заказав лишь чашку густого турецкого кофе, можно было часами сидеть и болтать о политике, философии, литературе, пока над Берлином не взойдет утренняя звезда. Со всего города сюда стекались молодые берлинцы, надеявшиеся выковать из себя интеллектуалов или художников, и испытывали свои умы и сердца друг перед другом.

      В те невинные годы перед Первой мировой войной в Беньямине еще не пробудилось чувство собственного еврейства. Он был приверженцем Густава Винекена[4], этого Крысолова мятежных сыновей высшей буржуазии, бывшего его учителем в Хаубинде, в изысканной загородной школе-интернате в Тюрингии, где примерно в то же время учились два моих родственника. Об узах, связывавших Беньямина и его наставника, было широко известно в определенных кругах.

      Что скрывать: и Беньямин, и я родились в состоятельных семьях и, наверное, были немного испорчены обстоятельствами, в которых росли, – привычкой к роскоши, доходящей до абсурда, к беззаботной жизни, обеспечиваемой трудом бесчисленных слуг, к благоустроенным домам и квартирам, заставленным красивой (пусть несколько громоздкой и чересчур орнаментированной) мебелью. Стены у нас были завешаны унылыми пейзажами второстепенных баварских художников середины девятнадцатого века, полы покрыты персидскими коврами. Правда, нам обоим не нравилась роскошь, в которой мы жили, она даже вызывала в нас негодование; полное отсутствие духовных, или (как сказал бы он) «диалектических», интересов у наших родителей и их друзей приводило нас в ужас. «Их жизнь так пуста, – говорил Беньямин. – Мне жаль их, жалко их души».

      В тот вечер в «Тиргартене» ожидалось широко разрекламированное выступление Беньямина, поэтому я туда и пришел. Один знакомый как-то сказал мне: «Вальтер Беньямин – это новый Кант», что привело меня в ярость. Я не понимал, как вообще можно произнести такие слова. Все же во мне взыграло любопытство, и я решил воочию увидеть этого «нового Канта».

      В то время в Берлине спорили друг с другом два студенческих объединения: группа Винекена, влиятельная часть «Молодежного движения», выдвигавшая довольно псевдопатриотические доводы в пользу защиты и пропаганды германской культуры, и кружок сионистов «Младоиудея», к которому принадлежал я. В нашей группе прекрасно понимали, что