Когда повернулась на несущих и сдвинулась в сторону панель, загораживающая смотровое окошко, отец Алексий спокойно сидел на своем месте. Руки, как и велено, на подлокотниках. Ноги вытянуты. Очень удобно сидеть так в глубоком и мягком, обнимающем, как живое, кресле.

      И первый удар – по легкой тележке с блюдами – отец Алексий нанес ногами.

      Дальше пошло само.

      Зверь качнулся в сторону. Быстрый парень. Тележка, что должна была ударить если не в пах, то хотя бы где-то близко, заставить нагнуться, прокатилась к дверям. А вот струя одеколона попала в глаза. Зверь зашипел от боли. Он должен был схватиться за лицо. Поднять руки. Естественный человеческий жест. Вместо этого он ударил. Вслепую. И в первый раз не попал. Твердый кулак просвистел скользом, едва-едва коснувшись скулы отца Алексия. А священник уже бил. Снизу, в область между носом и верхней губой. Он ни на секунду не задумался, что так людей убивают. И он-то не промахнулся. Только вот Зверь словно не почувствовал удара.

      Мир взорвался. Полыхнуло алым и потемнело в глазах. Потом было тихое жужжание за пределами видимости, холодная влажная ткань на лице и ноющая челюсть.

      Отец Алексий коснулся языком зубов. Нет. Не шатались. А казалось, что сейчас выпадут все.

      Он лежал на диване, и Зверь, сидящий рядом, улыбался:

      – И все-таки почему христианин?

      Ударить бы сейчас, но тело отказывалось повиноваться.

      Губы… губы Зверя и вообще вся область, куда пришелся удар, должны были превратиться в кровавую кашу. Да что там, вообще все вышло наоборот. Ведь это Зверю положено было лежать. А ему, отцу Алексию, если оставлять все как есть, полагалось бы сидеть рядом с ним, обрабатывая раны. Но на лице убийцы не осталось ни следа. Словно и не случилось только что короткой бешеной стычки.

      Священник одними глазами проследил, как Зверь смочил чем-то марлевый тампон. И снова ласковая прохлада на скулящей от боли челюстной кости.

      – Ах да! – Убийца досадливо поморщился, заглянул в глаза пленнику, глубоко заглянул, словно в душу пытался проникнуть. – Вы можете говорить.

      – Разве что с трудом, – осторожно произнес отец Алексий, мимоходом удивляясь странному чувству, словно говорить ему и вправду позволили только сейчас. И стоит ли говорить? Разговаривать с этим… Впрочем, найти в себе ненависть или хотя бы презрение не получалось. И надо бы порадоваться, ведь действительно не подобает христианину, тем более священнику, ненавидеть или презирать своих врагов, но вместо радости было смутное