Из прохлады выставочных залов они вышли в прогретый июльским солнцем вечер. Прогулялись по небольшому уютному скверику вокруг здания, стараясь разрядить неловкую тишину пустой болтовнёй о розах, что росли на клумбах, о птицах, ищущих пропитание в траве под высокими деревьями. Но дольше время было оттягивать нельзя. Следовало либо попрощаться, либо…

      А вот что «либо», не знал, точнее, боялся выразить каждый из них.

      Варя повернулась к Березину и, вцепившись обеими руками в ремешок сумочки, перевела дыхание и тихо улыбнулась:

      – Ну, мне…

      Но Александр Сергеевич ей закончить не позволил. Знал, что она собирается сказать и перебил. Нарочно тряхнул рукой, давая часам сползти на запястье:

      – Вот это да. Я и не думал, что наслаждаться искусством можно столько времени. Мы с тобой тут больше четырёх часов. Проголодалась?

      – Нет, – правильнее всего сейчас было уйти, но так не хотелось. – Но от чашки зелёного чая я бы не отказалась.

      – Тогда, в ресторан?

      – Александр Сергеевич, – Варя отвела взгляд, пытаясь подавить вздох, – уже поздно.

      – Возможно, поздно для Воробьёвых гор, или для Сокольников. Но в самый раз для парка Горького.

      – Может, просто прогуляемся? По Набережной?

      – По Третьяковскому мосту? – Березин усмехнулся. – До деревьев любви?

      – Ой, я вовсе…

      И как теперь выпутаться и объяснить, что не эти злосчастные деревья она имела в виду, что вообще не думала о них, Варя не знала. Но какого чёрта он о них вспомнил? Березин улыбнулся, показывая ямочки на щеках, и кивнул:

      – Идём. Посмотрим на фонтаны, а потом к машине, я как раз её на Кадашевской оставил.

      В вечерние часы субботним вечером движение по набережной было не такое оживлённое. Москвичи и гости столицы неспешно прогуливались по Лужсковскому мосту, делали памятные снимки на скамье примирения, или так же, как и Варя стояли, облокотившись о чугунные ограждения, и смотрели на взлетающие ввысь струи фонтанного комплекса. Березин стоял рядом, только взгляд его был направлен на дома Кадашевской набережной. И она не могла понять, зачем он здесь, с ней? Почему не попрощался и не позволил уйти, как она и планировала, сразу, как только они вышли из музея? Он же должно быть, и в самом деле проголодался, так почему же стоит тут, с ней, вместо того чтобы отправиться… Куда? Домой? В ресторан? Они уже больше часа гуляли вдоль реки. Так почему же? Неужели ей не показалось, что тот заинтересованный блеск карих глаз, что она ловила на себе, был не просто взглядом сурового директора, которому она оказывала посильную помощь?

      Ей хотелось знать правду. Но спросить вот так, напрямую? Хотя, что она теряет?