Моя Света была симпатичной хохотушкой, и я был до безумия влюблен в нее.

      Мы гуляли вечерами, смотрели на небо, на далекие мигающие звезды, и они казались нам близкими и родными.

      Даже вечерний шум большого города с криками, скрипами и грохотом машин нас не раздражал, а радовал.

      Все встречные были милы и симпатичны. А руки наши, когда мы шли рядом, сливались в одно целое, как будто был и не я и она, а какое-то единое, слиянное существо.

      И говорили, перебивая друг друга. И не могли наговориться. Все, что мы говорили друг другу, казалось таким умным и юморным, что мы смеялись чуть ли не до упаду.

      Ну, а когда в полумраке улиц осторожно выбирали и наконец находили неосвещенный подъезд, мы бесшумно ныряли в темноту под лестницу и там целовались до изнеможения.

      До чего хорошо было жить! Сердце пело, хотелось делать добрые дела, писать стихи, помогать бабушкам, учить уроки, радовать родителей, а самое главное, все время грело сознание, что я люблю и любим.

      Впервые в жизни я встретил человека милее и нужнее своей мамы. Это просто ошеломляло, пьянило без вина.

      Так продолжалось полгода.

      А весной, в начале апреля, когда солнце стало ласковее, а льдинки тоньше, и гулять рука об руку стало еще приятнее и веселее, моя Света уехала с мамой к родственнице в Москву. По каким-то семейным делам, как я понял.

      И тут вот у меня началось.

      Мир потемнел.

      Весна словно пропала.

      Состояние у меня было, как у смертельно больного человека: внутри, в груди что-то жгло и давило, голова не думала ни о чем другом, только о Свете. Слава Богу, у меня была фотография моей любимой Светочки. Раньше она лежала в ящике письменного стола, а теперь перекочевала в карман рубашки – ближе к сердцу.

      Но это была еще не боль. Я еще привычно ухмылялся, вспоминая бедного бунинского Митю, но ухмылялся уже, что называется без энтузиазма. Уже думалось порой: а может, в этом рассказе все правда, может, именно так бывает, когда любишь?

      Но я гнал от себя эти мысли, и все ждал, когда же приедет Света.

      Наконец она приехала.

      Снова встречи, снова прогулки, подъезды. Казалось, осталось по-прежнему.

      Но появилось и кое-что новое. В минуты наших долгих поцелуев она вдруг стала проявлять инициативы, которых раньше небывало, которые вообще-то должен проявлять кавалер, то есть я.

      Мне, конечно было приятно все, что она заставляла меня делать и делала сама, и поэтому за этой новой приятностью в наших отношениях я не обратил никакого внимания на явною связь между поездкой в Москву и ее новыми инициативами в любви. Наоборот, в голове моей клубился туман счастья и благодушия.

      Это теперь я понял: если в поведении человека, с которым у тебя долгое время были определенные отношения, друг появляется что-то новое – ищи причину.

      Ибо ничто не появляется из ничего и не пропадает бесследно.

      Но тогда я был молод и зелен, безумно влюблен, а значит, слеп. И потому никакой связи неожиданной раскрепощенности моей возлюленной с ее поздкой в Москву я не искал. Да в то время я и помыслить не мог, что ее кто-то кроме меня мог чему-то научить в любовных играх. Хотя и сам в то время был слишком молод и абсолютно бестолков в делах любви. Так, поцелуи и вздохи. А Света…

      В общем, летом Света опять уехала в Москву на все лето, поступать в МГУ.

      При расстовании мы обещали писать друг другу каждый день.

      Плакали даже.

      И всю ночь провели вместе.

      Она уехала, а мне стало плохо.

      От нее пришло письмо.

      Потом пара открыток.

      И еще одна, всего с парой строк.

      И – все.

      Я же писал ей каждый день.

      А когда понял, что ни писем, ни открыток больше не придет, пытался звонить, посылал телеграммы. В ответ – молчание.

      Полное молчание.

      Мне стало страшно. Стало больно жить. Невыносимо больно.

      И тут я вернулся к Бунину. К его рассказу «Митина любовь».

      И его строки: «…она – эта боль была так сильна, так нестерпима…», – и вот тогда-то в те дни, в те минуты, эта строка вошла в мою душу, как нож в масло. Моя боль от любви, перемешанная с непонятным поведением любимой девушки,