В тот день случился праздник на земле.

      Для ликованья все ушли из дома,

      оставив мне два фонаря во мгле

      по сторонам глухого водоема.

      Еще и тем был сон воды храним,

      что, намертво рожден из алебастра,

      над ним то ль нетопырь, то ль херувим

      улыбкой слабоумной улыбался.

      Мы были с ним недальняя родня –

      среди насмешек и неодобренья

      он нежно передразнивал меня

      значеньем губ и тщетностью паренья.

      Внизу, в порту, в ту пору и всегда,

      неизлечимо и неугасимо

      пульсировала бледная звезда,

      чтоб звать суда и пропускать их мимо.

      Любовью жегся и любви учил

      вид полночи. Я заново дивилась

      неистовству, с которым на мужчин

      и женщин человечество делилось.

      И в час, когда луна во всей красе

      так припекала, что зрачок слезился,

      мне так хотелось быть живой, как все,

      иль вовсе мертвой, как дитя из гипса.

      В удобном сходстве с прочими людьми

      не сводничать чернилам и бумаге,

      а над великим пустяком любви

      бесхитростно расплакаться в овраге.

      Так я сидела – при звезде в окне,

      при скорбной лампе, при цветке в стакане.

      И безутешно ластилось ко мне

      причастий шелестящих пресмыканье.

      Перед тем как ступить на балкон,

      я велю тебе, Богово чудо:

      пребывай в отчужденье благом!

      Не ищи моего пересуда.

      Не вперяй в меня рай голубой,

      постыдись этой детской уловки.

      Я-то знаю твой кроткий разбой,

      добывающий слово из глотки.