«Как могла я это сделать сегодня, когда я уже годы мучусь о том, что я сделала очень давно, когда-то, в незапамятной молодости, в непоправимый день… Я тоже тогда сказала ребенку: "Ты мне не нужен – иди назад в хаос…". Тот был еще меньше, совсем без сил со мной спорить (назвать себя даже – "я"). И легко, уверенная в своем праве, я отняла у него жизнь, в которую он стучался. Какой невероятный позор самочинства! Я не отворила ему дверь в свой молодой дом – сыну, дочери; не дала детству погреться у моего очага, со мною. "Мне, деточка, трудно впустить тебя… " В зажженную елку, в кусты сирени, в звездное небо, в потонувший в луне сад. Для удобства тех лет я выкинула за борт его душу и тело – без возможности постучаться в двери жизни вторично. Я не открыла ребенку дверь в его дом. Единственную, в которую ему было дано постучаться! Что помогло мне справиться с немыслимостью этого преступления, стряхнуть его с себя, и жить дальше десятилетия, и радоваться всему тому, что я отняла у моего ребенка, чего моя мать не отняла у меня. То узаконенное равнодушие взрослых, как я, привычка к этому, повторяемому людьми, преступлению? Оправдание его, звучавшее так «праведно», как может преподать только один сатана, – что будет даже для блага этого не пущенного в мир ребенка и нужно было, чтоб не страдал он от стесненных "условий жизни" или "трудной эпохи", – отнять у него саму жизнь! …И не потому ли я одна – уж который год, в одиночестве, в сугробах и зелени, не потому ли мой дом – мертв, что когда-то, когда ее во мне было так много, – я отняла у существа – жизнь… "

      «Они на первых порах и не думали о ребятишках, просто жили друг возле друга, наслаждаясь своей близостью, и только. Ребенок мог бы этому счастью даже помешать. Но затем как-то исподволь, исподтишка, оттого лишь, что появилась опасность нарушения извечного порядка семейной маяты, возникла откуда-то тревога: то, чего вначале избегали и боялись, теперь начали караулить – будет или не будет? Шли месяцы, ничего не менялось, и тогда ожидание переросло в нетерпение, потом в страх. За какой-то год Андрей полностью переменился к Настене, стал заносистым, грубым, ни с того, ни с сего мог обругать, а еще позже научился хвататься за кулаки».

      «Буду я с Григорием жить или нет, пока неизвестно, но родить от него больше не