Синь и золото! Флаги кровавы —

      Слава! Слава! Слава! Слава.

      Глотки наши охрипли славить.

      Молча надо стаканы ставить.

      Слышишь, больше нет этих чертовых десятилетий.

      Слышишь, и этих столетий проклятых нет.

      Я покидаю лукавые нети, а может, дырявые сети,

      Я выплываю – на Площади —

      в белый несмелый свет.

      Надо льдом наклониться.

      В его зеркало на ходу поглядеться.

      Исцарапано, посыпано черным перцем шлака,

      дворницкой солью густой.

      Отражает холод

      мои румяные децибелы и герцы,

      Зимний змей ползет серебром под сапогом,

      под моею пятой.

      Слышишь, я презрела подлый поток дней-ночей,

      годов, галчино голодных,

      Разделили себя мы сами рисками, стрелами,

      лезвиями минут

      На куски одинокой тоски!

      А я лишь к радости годна,

      Я – все к радости – в очередях…

      да теперь уж не раздают…

      Где ты, Время? Убито?!

      О! победила тебя! запретила!

      Заповедала:

      всяк теперь вечен, свободен, счастлив, велик!

      …я все вру вам.

      И еще навру – с три короба, целый мешок,

      буду так утешать до могилы:

      Горько плачет так над усопшей старухой

      метельно-белый старик.

      Над колени с ним рядом в сугроб встаю —

      на Ваганьковском,

      на Миусском, Рогожском,

      На Троекуровском, на площади Красной…

      у Лобного – под камнями —

      кровью плачет родня…

      И берет старик в яркой варежке руку мою

      и к груди прижимает, как кошку,

      А другой рукой за плечо минутное, утопая,

      цепляет меня.

      У него из кармана тулупа торчит

      беззащитное горло

      грошовой бутылки.

      Это белая лебедь, водка, откупори —

      крылья вразлет!

      Два пряника сохлых, две конфеты издохлых

      на седой плащанице могилки,

      Ну, поплачем и выпьем, закусим снежком,

      невелик расход!

      Так стоим на коленях, ревмя ревем,

      со стариком чудесным,

      Слышишь, а есть ли Время, нет ли его,

      нам уже все равно,

      Слышишь, просто стоим на коленях и плачем

      у Царских врат

      над пьяною бездной,

      И гудит, все гудит над нами зимы коловрат,

      снеговейное веретено.

      Площадь свернулась кошкою белой.

      Снова дубленку – на голое тело.

      Снова