Было плохо? Под кайфом Вайолет встала перед зеркалом рядом с Имоджин и поразилась, насколько огромными стали ее зрачки. Они выглядели как темные дыры на резиновой маске из магазина приколов с ее чертами.

      – Ты тоже ощущаешь нереальную тяжесть? – спросила Имоджин. – Я чувствую, будто гравитация усилилась в три раза.

      Вайолет не чувствовала тяжести. Как раз наоборот. У нее был бэд-трип, и, услышав голос матери, она почувствовала себя невесомой, и даже ее друзья не могли заземлить ее в тот момент. Какое-то невидимое течение уже тянуло ее обратно через весь город к последнему месту, где она хотела оказаться: к родительскому дому, где ее матери было предписано судьбой наброситься на нее с очередными обвинениями. Черт возьми, Вайолет! Просто признай это! Ты злилась на нас и разбила окно! Твои друзья взломали машину твоего отца! Ты снова пришла домой пьяной и опрокинула мусор! Вайолет могла защищаться сколько угодно – никто никогда ей не верил. Не с матерью в противоположном углу ринга, которая легко пускала слезы в любой момент по своему желанию и плела истории с той же легкостью, с какой вязала. Вайолет не могла объяснить эти странные события, но знала, что они происходили не по ее вине.

      Она больше не могла это выносить. Раз уж на то пошло, из-за этого она и наелась семян. В пятницу утром Джозефина зашла к ней в комнату и обвинила – несправедливо и в гомофобской манере – в лесбийской связи с Имоджин. Это звучало в духе: «Я не какая-то бестолковая мамаша, Виола! Ты с твоей стрижкой под машинку, эта маленькая лесбушка с радугой на голове!» Это могло бы быть смешно, если бы не лекция матери о неряшливости лесбиянок в одежде и упоминания о каком-то лагере для перевоспитания геев в Салливане. Когда Вайолет закричала матери, чтобы та убрала свою гомофобную задницу из ее комнаты, та начала давить на нее сильнее, чем когда-либо.

      – Ты больна, Вайолет!