лебеди тонут в трюмной воде,

      сорвите знаки,

      опробуйте яды,

      отгородите корову

      от быка,

      пион от солнца,

      отнимите лавандовые поцелуи у моей ночи,

      вышвырните симфонии на улицы

      как нищих,

      приготовьте гвозди,

      иссеките спины святым,

      оглушите лягушек и мышей кошке души,

      сожгите чарующую живопись,

      обоссыте рассвет,

      любовь моя

      мертва.

      и я помню нож,

      как трогаешь розу

      и выступает кровь,

      а любовь трогаешь так же,

      и когда хочешь выйти на трассу как

      грузачи мчат тебя по внутренней полосе

      лунный свет с ревом

      выматывают тебе храбрость,

      отчего трогаешь тормоза

      и на ум приходят картинки:

      портреты Христа висят там

      или Хиросима,

      или как твоя последняя жена

      жарит яичницу.

      трогаешь розу так же

      как опираешься сбоку на гроб

      мертвых,

      как трогаешь розу

      и видишь как мертвые переворачиваются

      у тебя под ногтями;

      нож

      Геттисберг, Выступ, Фландрия,

      Аттила, Муссо…

      что могу я разобрать в истории

      когда та сводится

      к трехчасовой тени

      под листком?

      и если ум калечится

      а роза кусается

      как собака,

      говорят

      у нас любовь…

      но что я способен разобрать в любви

      когда все мы родились

      в разное время и разных местах

      и встречаемся только

      фортелем столетий

      и случайностью трех шагов

      влево?

      хочешь сказать

      что любовь какую я не встретил

      меньше себялюбия

      что зову я ближним?

      могу ль я теперь сказать

      с кровью розы на кромке ума,

      могу ль я сказать теперь когда планеты вертятся

      и тонны силы пуляют в конец пространства

      чтобы Колумб выглядел ребенком юродивым,

      могу ли сказать теперь

      что из-за воплей моих в ночи

      не услышанных,

      могу ли сказать

      что я помню нож

      и сижу в прохладной комнате

      и втираю пальцы в свисток часов

      и думаю невозмутимо

      об Аяксе и слюнях

      и железнодорожных наседках за золотыми рельсами,

      а настоящая любовь моя в Афинах

      600

      А или Б,

      пока у меня за окном

      на лету спотыкаются голуби

      и в дверь

      что пережидает пустую комнату,

      розам не выбраться

      и не вобраться,

      или любви или мотылькам или молнии —

      я б нипочем не сломался вздыхая

      или не улыбнулся; могли б пустяки

      вроде мотыльков и людей

      существовать как оранжевый солнечный свет на бумаге

      деленной