«Пуля дура, штык молодец!» – в суворовские времена эта поговорка, может, и была верна, да только не сейчас. Пуля уже не та, больше тысячи метров в секунду летит и на таком же расстоянии разит наповал. Суворову бы такие винтовки, наверняка по-другому сказал, что-нибудь вроде: «Умная пуля штык бережет… или жизнь бережет». А штык он, конечно, молодец, только им владеть суворовские солдаты по многу лет обучались, а тут… в чучело соломенное кольнуть разу не успели – и в атаку. В Гражданскую что творилось, но такого не было, чтоб вот так, сдуру, под пулеметы, рота за ротой… Нешто народ не жалко отцам-командирам. Вон они в блиндаже матерятся по телефону, а толку… Два дня в окопах, а от батальона меньше ста человек осталось, и у тех желания в атаку ходить уже нет никакого. В глазах один страх да обреченность. Зазря замполит орал перед атакой про штыки, зазря сковырнулся, прошитый пулеметной очередью, прямо на бруствере, шага не успел сделать. Атака захлебнулась кровью и озлоблением. На кой… нам эта высотка, когда справа да и слева уже тихо, канонада за спину ушла, ясно дураку даже, отходить надо… немцы орали из своих окопов: «Русские, идите к нам кушат ваша тушенка!»

      Волохов докурил самокрутку и встал в траншее – ноги затекли. Ночь была звездная и тихая. Немцы не стреляли. Изредка пускали осветительные ракеты, которые гасили звездное небо. Иван нашарил в подсумке с десяток патронов. Выложил их на тряпицу, протер каждый и убрал назад. Полторы обоймы да обойма в винтовке – все, что осталось. Немцы не дураки, поняли небось, что мы выдохлись. Завтра, если пойдут, воевать с ними нечем будет, остались только штыки и злость. Злость и обида за то, что как малых детей, играючи, немец лупит. Напролом не идет, сунулся, получил по зубам и не рыпается. Зарылся в землю и долбит минами с перерывом на обед, а мы в атаку на пулеметы, под эти мины… Эх, глупо, помирать не хочется, да, видно, придется, вон они, ребятишки, лежат, землей от взрывов едва присыпанные… раненые с нейтралки дотемна кричали, теперь умолкли. Кто за ними под пули полезет? Пробовали двое, там и остались. Немец все пристрелял, каждый кустик, каждую ложбинку, сволочь.

      По цепочке передали: Волохова к командиру.

      «На кой я им понадобился?» – подумалось Ивану.

      Бросив винтовку за плечо, он, чуть горбясь, пошел по траншее к наблюдательному пункту. В траншее все дремали, кто как, привалившись к земляной стенке, сидя, стоя, держась за винтовки, уронив голову с посеревшим лицом и бескровными губами. Грязные бинты, волглые рваные шинели, заскорузлые от сырости и грязи руки и совершенно безразличные, тупые от усталости лица. Комбата капитана Серебрякова