Мне уже в который раз

      снится тот же самый сон:

      затемненные дома

      спину горбят.

      До второго этажа

      город снегом занесен —

      неживой,

      не простой,

      старый город.

      Долгой полночью накрыт.

      Звездным инеем согрет.

      На плечах моей земли —

      снег налипший.

      Будто он —

      за тыщу зим.

      Будто он —

      на тыщу лет.

      Только я и сквозь него —

      слышу!

      Слышу!

      Продирается трава.

      Продирается,

      крича!

      Так

      продрогшее зверье

      рвется к снеди.

      У меня в ушах звенит

      боль зеленого луча.

      Я ползу,

      я плыву

      в темном снеге.

      Я хочу спасти в траве

      молчаливых светляков.

      Но грохочет надо мной

      мир уставший.

      До травы,

      как до весны,

      невозможно далеко.

      Далеко-далеко.

      Даже дальше.

      Нет еще других времен.

      Нет еще других погод.

      Лишь зыбучая метель

      впала в ярость.

      Это —

      очень старый сон.

      Это —

      сорок первый год.

      Это —

      карточки на хлеб

      потерялись.

      Приходит врач, на воробья похожий,

      и прыгает смешно перед постелью.

      И клювиком выстукивает грудь.

      И маленькими крылышками машет.

      – Ну, как дела? —

      чирикает привычно. —

      Есть жалобы?.. —

      Я отвечаю:

      – Есть.

      Есть жалобы.

      Есть очень много жалоб…

      Вот, – говорю, —

      не прыгал с парашютом…

      Вот, – говорю, —

      на лошади не ездил…

      По проволоке в цирке не ходил…

      Он морщится:

      – Да бросьте вы!

      Не надо!

      Ведь я серьезно…

      – Я серьезно тоже.

      Послушайте, великолепный доктор:

      когда-то в Омске

      у большой реки

      мальчишка жил,

      затравленный войною…

      Он так мечтал о небе —

      синем-синем!

      О невозможно белом парашюте,

      качающемся