Тюрьма. Вечер

      Мы сразу же направились по переходу в здание, где располагались камеры подследственных, чтобы побеседовать с каждым из них наедине. Первым на очереди был Фриче. Едва мы закрыли за собой дверь и начали говорить, как он разразился плачем.

      – Никакая сила земная или небесная не в силах смыть этот позор с моей страны! Ни за одно поколение, ни за сотни лет!

      Сотрясаясь от рыданий, Фриче судорожно прижимал кулаки ко лбу; задыхаясь, он выдавил:

      – Простите меня, что утратил над собой контроль – но я просидел здесь целый час, пытаясь подавить переполнявшее меня!

      Мы спросили его, не нужны ли ему снотворные таблетки на ночь, он ответил:

      – Нет, какой смысл? Изгнать все это из сознания было бы проявлением малодушия!

      Ширах произвел впечатление человека, сумевшего взять себя в руки, но произнес такую фразу:

      – Я не понимаю, как немцы оказались способны на такое!

      Фрик предпринял жалкие попытки дать внятное объяснение:

      – Мне кажется, все дело в том, что связь оказалась в последние месяцы нарушенной – все эти бомбардировки, этот всеобщий хаос – не знаю, в чем дело.

      Потом и вовсе поставил точку на обсуждаемом, осведомившись насчет прогулки.

      Функ пребывал в подавленном состоянии, разразился слезами, когда мы спросили его, как подействовал на него этот фильм.

      – Ужасающе! Ужасающе! – сдавленным голосом повторил он. На вопрос, нужно ли ему снотворное, он в паузе между всхлипываниями ответил:

      – Что это даст? Что это даст?

      Штрейхер лишенным каких-либо эмоций голосом сообщил, что фильм был «ужасен», после чего попросил, чтобы конвоиры в коридоре вели себя ночью потише, а то ему будет трудно заснуть.

      Шпеер внешне не показал признаков будораживших его эмоций, но фильм, как он заявил, лишь укрепил в нем веру в коллективную