Я прихожу в дом к Эрику и Эмме: москитная дверь снята на зиму, деревянная распахнута, через стеклянную видно, как пламя гуляет в камине и гости, осточертевшие за все эти годы коллеги, стоят встоячку и вертят в пальцах бокалы с плохим вином. Эрик сварил нге, гордится, любуется розовой горой, как будто это достижение, как будто в этом есть какой-то скрытый смысл.

      А нет его.

      Дрянь еда.

      Опять он купил польский мусор.

      Прелестно, негромко звучит Моцарт. У Эммы окончательно прорезался третий глаз: синий, с красными прожилками, без ресниц, с прозрачной мигательной перепонкой, как у птиц. Теперь-то уж что. Толку в нем теперь никакого.

      «Эрик, Эрик, готовься. Вина не пей – ты поведешь машину. Поедем на Lake George и там утопим ее».

      Передача мысли без слов – прекрасный, очень удобный инструмент общения, для светского разговора незаменим.

      «Почему именно на Lake George?» – «Так я же другого не знаю. И ты сам хотел».

      Гости расходятся рано: им еще готовиться к завтрашнему празднику, заворачивать подарки в золотую бумажку. Мы садимся в машину: Эрик с Эммой впереди, я сзади. Эмма смотрит двумя глазами вперед, в метель, а третьим – в мое сердце, в мой кусок злого льда, но серебряный кукиш слепит ее, она не видит, что ей уготовано.

      На озере уже совсем темно, но у Эрика есть фонарик. Мы идем по протоптанной рыбаками дорожке. Тут тоже есть любители подводного лова. Но сегодня они все дома, в тепле, у наряженных елок.

      Прорубь затянута ледком.

      – Что мы тут делаем? – интересуется Эмма.

      – А вот что!..

      Мы толкаем Эмму в прорубь; черная вода выплескивается и обливает мне ноги; Эмма сопротивляется, хватается за острые ледяные края, Эрик пихает ее, пропихивает под лед пешней; откуда тут пешня? – неважно. Бульк. Все. До весны не найдут.

      – У меня руки окоченели, – жалуется Эрик.

      – А у меня ноги. Надо выпить.

      – Ты взяла?

      – Да. И пирожки с мясом. Они еще теплые: в фольге были.

      Прямо на льду мы пьем из фляги водку «Попов», жуткое пойло, по правде сказать. Мы едим пирожки с мясом; мы наконец целуемся как свободные люди – с облегчением, что нас никто не увидит, не остановит. Свобода – это высшая ценность, американцам ли этого не знать. Фляжку и объедки я бросаю в прорубь. Снимаю с шеи серебряный кукиш и бросаю туда же: он поработал и больше не нужен.

      Мы бредем к берегу.

      Лед трескается под ногой у Эрика, и он проваливается в занесенную снегом полынью до подмышек.

      – А!.. Руку дай!

      Я отступаю от края полыньи.

      – Нет, Эрик, прощай!

      – То есть как?! То есть как, то есть как, как прощай?..

      – Да вот так. И не цепляйся, и не зови, и забудь, да