Штуцер и тесак. Анатолий Дроздов
Читать онлайн книгу.
быть – им пуговицы чистят.
Возчик кивнул и ушел к фуре. Я тем временем отер мокрой тряпицей кровь с лица, затем простирнул ее, плеснув воды из ведерка, и оторвал узкую полоску. Жаль, Пахом водку выпил – пригодилась бы. Не сообразил. Ладно, переживем. Деготь – неплохое средство против воспаления: на его основе Вишневский сделал свою знаменитую мазь, которая в Великую Отечественную много жизней спасла. Вторым компонентом мази стало касторовое масло. Но его даже смешно спрашивать – не завезли еще в Россию клещевину, из семян которой давят касторку. Негде взять и третий компонент[3]. Будем делать из того, что есть.
Вернулся Пахом с глиняной плошкой в одной руке и горсточкой порошка мела в другой. Сопровождал его все тот же плотненький мужичок в мундире. На лице его читалось любопытство.
– Что делать будешь, барин? – спросил каптенармус, подойдя.
– Мазь для заживления ран.
– Эк, как! – удивился он.
Я забрал у Пахома плошку и мел. Он метнулся к телеге, вернулся с глиняным горшочком и поставил его на траву. Я заглянул – деготь, запах характерный. Отсыпав в плошку чуток мела, я вернул остаток Пахому, взял тонкую веточку и обмакнул ее кончиком в горшок. Если не ошибаюсь, пропорция дегтя в мази – одна тридцатая. Точно выдержать не удастся – ну, и ладно. Опустив веточку в плошку, я стал ею энергично мешать. Спустя минуту получил нечто похожее на старый мед, только эта субстанция ощутимо воняла – как в пословице про ложку дегтя и бочку меда. Хм… А ведь это мысль! Мед обладает бактерицидным свойством, и если заменить им масло… Только где ж взять?
Наложив мазь на полоску ткани, я налепил ее на зашитую рану, предварительно попросив Пахома подержать зеркало. Надеюсь, будет держаться. Бинты просить бесполезно – нет их здесь, иначе не мотали бы рубашку на голову.
Лагерь просыпался, и наша возня привлекла внимание. Несколько солдат подошли ближе и, сгрудившись, с любопытством наблюдали за процессом. Внезапно они раздались в стороны, пропустив вперед широкоплечего, жилистого мужчину в кивере. Его обветренное, загорелое лицо украшали пышные полубакенбарды, а вот усов не было совсем – как, впрочем, и у солдат. Не положено их пехоте, только кавалеристам.
– Что тут? – спросил жилистый, хмуро глянув на Пахома.
– Барин себя лечит, господин фельдфебель! – торопливо доложил возчик. – Рану на голове зашил, потом мазь сделал и сверху налепил, – он ткнул пальцем в полоску на моей голове.
– Разумеешь в лекарском деле? – посмотрел на меня фельдфебель.
– Фершал он! – сообщил Пахом.
Я подтвердил его слова кивком.
– Раненых глянешь? – спросил фельдфебель.
– Показывайте! – согласился я.
Меня отвели в дальний конец поляны, где на расстеленных шинелях лежали три солдата. Я удивился такому малому числу, но потом вспомнил. В этой войне русская армия, отступая, будет оставлять раненых, поручая их местным жителям или «человеколюбию неприятеля», как писал классик[4]. Человеколюбием французы не страдали, хотя раненых не трогали. Как, впрочем, не слишком
Ксероформ.
Лев Толстой, «Война и мир».