У соловья на крылах

      влага вечерних рос,

      капельки пьют луну,

      свет ее сонных грез.

      Мрамор фонтана впитал

      тысячи мокрых звезд

      и поцелуи струй.

      Девушки в скверах «прощай»

      вслед мне, потупя взгляд,

      шепчут. «Прощай» мне вслед

      колокола говорят.

      Стоя в обнимку, деревья

      в сумраке тают. А я,

      плача, слоняюсь по улице,

      нелеп, безутешен, пьян

      печалью де Бержерака

      и Дон-Кихота,

      избавитель, спешащий на зов

      бесконечного-невозможного —

      маятника часов.

      Ирисы вянут, едва

      коснется их голос мой,

      обрызганный кровью заката.

      У песни моей смешной

      и пыльный наряд паяца.

      Куда ты исчезла вдруг,

      любовь? Ты в гнезде паучьем.

      И солнце, точно паук,

      лапами золотыми

      тащит меня во тьму.

      Ни в чем мне не знать удачи:

      я как Амур-мальчуган,

      и слезы мои что стрелы,

      и сердце – тугой колчан.

      Мне ничего не надо,

      лишь боль с собой унесу,

      как мальчик из сказки забытой,

      покинутый в темном лесу.

      Пшеница отдалась на милость смерти,

      уже серпы колосья режут.

      Склоняет тополь голову в беседе

      с душою ветра, легкой, свежей.

      Пшеница хочет одного: молчанья.

      На солнце отвердев, она вздыхает

      по той стихийной широте, в которой

      мечты разбуженные обитают.

      А день,

      от света и звучанья спелый,

      на голубые горы отступает.

      Какой таинственною мыслью

      колосья заняты до боли?

      И что за ритм мечтательной печали

      волнует поле?..

      На старых птиц похожие колосья

      взлететь не могут.

      В их головках стройных

      из золота литого мозг,

      черты лица спокойны.

      Все думают о том же,

      размышляя

      над тайною, глубокой и тяжелой.

      Живое золото берут из почвы,

      и жар лучей, как солнечные пчелы,

      сосут и одеваются лучами,

      чтоб стать душой муки́ веселой.

      Вы наполняете меня, колосья,

      веселою печалью!

      Придя из дальней глубины веков,

      вы в Библии звучали;

      согласным хором лир звените вы,

      когда вас тишиной коснутся дали.

      Растете вы, чтоб накормить людей.

      А ирисы и маргаритки в поле

      рождаются всему наперекор.

      Вы – золотые мумии в неволе.

      Лесной цветок рождается для сна,

      для жизни умереть – вот ваша доля.

      Я твое повторяю имя

      по ночам во тьме молчаливой,

      когда собираются звезды

      к лунному водопою

      и смутные листья дремлют,

      свесившись над тропою.

      И кажусь я себе в эту пору

      пустотою из звуков и боли,

      обезумевшими часами,

      что о прошлом поют поневоле.

      Я твое повторяю имя

      этой ночью во тьме молчаливой,

      и звучит оно так отдаленно,

      как еще никогда не звучало.

      Это имя дальше, чем звезды,

      и печальней, чем дождь усталый.

      Полюблю ли тебя я снова,

      как любить я умел когда-то?

      Разве сердце