Замок Вато располагался на склоне глубокой расселины, прорезавшей плато. С севера и юга почти отвесные склоны переходили в просторную равнину. Она была густо покрыта травами и цветами, встречались и отдельно стоящие деревца и даже рощицы, словно парламентёры, высланные вперёд огромным далёким лесом. Эта поросшая травой равнина была настоящим раздольем для охотника. Здесь паслись большие стада не слишком крупных, но свирепых буйволов с мощными холками и лохматыми гривами, бродили олени и антилопы и даже малютки-косули, а в лесу было полным-полно хищных зверей. Словом, недостатка в дичи для своего стола жители замка не испытывали.

      Фа́ргу, главный охотник Вато, был славным малым, и, когда Фотоген подрос и занятий с Вато ему стало недостаточно, она препоручила мальчика его заботам. Тот охотно взялся учить его всему, что умел сам. По мере того как мальчик рос, Фаргу пересаживал его с одного пони на другого, и всякий раз новый пони был крупнее и норовистее прежнего, затем – с пони на коня и с одного коня на другого, пока мальчик не научился держаться в седле ничуть не хуже лучших наездников. Таким же образом Фаргу учил его владеть луком и стрелами, каждые три месяца вручая своему подопечному новый лук туже и тяжелее прежних. Фотоген стал блестящим стрелком и бил без промаха даже из седла. Ему было всего четырнадцать, когда он сразил своего первого буйвола, к великой радости не только охотников, но и всего замка, ведь мальчик был всеобщим любимцем. Каждый день с восходом солнца уходил он на охоту почти на целый день.

      Вато строго-настрого наказала Фаргу ни под каким предлогом не оставлять Фотогена под открытым небом во время захода солнца, чтобы ему, чего доброго, не захотелось узнать, что бывает дальше. И этот наказ Фаргу всеми силами выполнял – он не дрогнул бы, даже если прямо на него ринулось целое стадо буйволов, готовое втоптать его в землю, а у него в колчане не осталось ни одной стрелы, но своей госпожи он боялся до дрожи. По его собственному признанию, стоило ей строго взглянуть на него, и он чувствовал, как сердце его уходит в пятки, а кровь леденеет в жилах.

      Когда Фотоген начал подрастать, Фаргу стал опасаться, что вскоре не сможет удержать его в повиновении. Он был настолько полон жизни, – рассказывал Фаргу своей госпоже, к огромному её удовольствию, – что больше походил на молнию в человеческом обличье.

      Страх был неведом ему, но не потому,