– Мою мать звали Гертруда Левин Альперт. В 1966 году, когда она умирала, я довольно много времени провел с ней в больнице, и прекрасно понимал, какая истерия нагнетается вокруг человеческой смерти. Казалось, что персонал больницы и все посетители тайком сговорились отрицать тот факт, что кто-то умирает. Сидя у постели мамы, я видел, пожалуй, больше, чем должен был. Я наблюдал, как врачи и медсестры входят в палату с профессиональной веселостью на лице: «Вы выглядите лучше. Вы немного поели? О, у вас улучшился цвет лица! Зуб не беспокоит?» Маме они говорили: «Доктор назначил вам новое лечение», – а затем выходили в коридор и разводили руками: «Больше двух дней она не проживет». Чем ближе к смерти, тем больше было на ней иголок и трубок, тем больше назначали процедур, призванных оттянуть последний вздох, – хотя по ее ауре, состоянию кожи и поведению было совершенно очевидно, что она умирает. Рядом лежала женщина, больная лейкемией; после операции по удалению селезенки она весила меньше сорока килограммов, и лицо уже приобрело землистый оттенок смерти. Но врачи всеми силами отрицали это, поскольку клятва Гиппократа велит защищать жизнь.

      Гертруде Левин Альперт досталась инкарнация еврейской мамаши. Она хотела иметь семью, которой гордилась бы хорошая еврейская мать. Для создания такой семьи мама использовала любовь: она выражала это чувство лишь тогда, когда мы оправдывали ее устремления. Мой брат Билли был, с ее точки зрения, успешным – звезда спорта и адвокат. Леонард играл на фортепиано и органе, учился в Гарвардской школе бизнеса. Я же всегда был немного на обочине: психология считалась менее престижной, чем юриспруденция или бизнес. Когда я ушел из Гарварда, мама была очень разочарована.

      Но когда я сидел рядом с ней в больнице, она слабым голосом сказала мне: «Рич, знаешь, ты единственный, с кем я могу поговорить о смерти. Здесь о ней никто никогда не упоминает. Как ты думаешь, что такое смерть?» Так мы с ней впервые