Под конвоем, в походной колонне под проливным дождем погнали нас по дороге. Несколько раз звучала команда «бегом». Многие из тяжелораненых не выдерживали, падали, и тогда раздавалась автоматная очередь. Меня лихорадило, трясло, я задыхался, нестерпимый кашель мучил меня, ныла рана на руке, которая плетью висела вдоль туловища. Несколько раз у меня темнело в глазах, и я проваливался в какую-то красную бездну, но рядом идущие товарищи не давали мне упасть. Не помню, сколько времени прошло, но пригнали нас в открытое место, огороженное колючей проволокой возле какой-то деревеньки. Это был лагерь-распределитель под открытым небом. Три дня не кормили вовсе, давали только  мутную воду. То тут, то там умирали тяжелораненые, многих из них пристреливали. Затем нас отсортировали и таких, как я – «нетяжелых», переправили  в Житомир, в госпиталь для военнопленных. Военврач третьего ранга – из пленных – осмотрел меня и поставил неутешительный диагноз:  разрыв легких, туберкулез. Он посоветовал мне не говорить об этом, иначе меня «отправят туда, откуда  не возвращаются». «Нечем мне тебе помочь, – тяжело вздохнул он, – но ты – сильный, молодой, ты должен жить. Теперь все зависит только от тебя. Если захочешь – будешь жить! Борись!» И научил меня лечебной гимнастике. Не знаю, как мне удалось победить болезнь и выжить. Сказалось мое спортивное прошлое, я не хотел умирать, воля к сопротивлению у меня была велика. К тому же я ни на минуту не переставал думать о побеге –  надежда придавала мне силы и веры в себя. Из последних сил выполнял указание врача, хотя какие тут  силы при тяжелом каторжном труде по 20 часов в сутки и  суточном пайке в 300 граммов сырого мякинного хлеба и бурды с гнилыми овощами. Но организм выстоял. Лихорадить меня перестало. Затянулась рана на руке – пуля прошла навылет, не задев кости. К этому времени нас