Наверное, я громко застонал во сне, потому что мать в тот момент разбудила меня и с тревогой спросила, что со мной? Я не помню, что я ей сказал, но видимо успокоил ее. Она ушла, а я снова провалился в ту страшную ночь. Вернее был уже день, пятница 14-го Нисана, и всем в Иерусалиме было уже известно о решении Синедриона и Понтия Пилата о смертном приговоре для Назарянина. Всем было известно, а я как будто был какой-то тенью рядом с Иудой, и следовал за ним. Состояние его было близко к помешательству, он даже забыл забрать из дома Каиафы свой денежный ящик, в котором были деньги общины. На эти деньги старейшины и купили затем «землю для погребения странников», в том числе и самоубийц, о которой говорил Петр.

      И дух, и душа Иуды были черны от горя и ненависти ко всему миру. В горле было сухо и жгло кишки в животе, – вернулась застарелая болезнь, о которой он полностью забыл за последние три года. Он спрятался от мира в тот пасхальный вечер в лачуге нищего глухонемого по имени Авва, которого вылечил сам прошлой весной от сильных болей в голове, и у которого с тех пор иногда бывал. Авва обрадовался, заулыбался беззубым ртом, пошёл ещё за вином. Иуда почти не пил все эти три года, не больше чем Сам Иисус, – как и все другие апостолы. Но выпить он мог много. Он пил весь вечер пятницы и всю ночь, утром чуть-чуть поспал, потом опять пил. Авва ходил за вином несколько раз. Старался по губам понять, что говорит Иуда. Но он прикрывал губы рукой, когда говорил, или отворачивался, или выл в угол лачуги. И только вечером в субботу, от других нищих и немых в Иерусалиме Авва узнал, что случилось. Он пришёл без вина, что-то сунул в карман накидки Иуды, лег на лежанку у стены и отвернулся, даже не взглянув на него.

      За полночь с субботы на воскресенье в тяжелом безысходном похмелье, с больной головой, ни о чем не думая и ничего не соображая, Иуда вышёл на окраину Иерусалима, на дорогу в Виффагию. Вообще-то он хотел пойти в Вифанию, в дом воскрешенного Иисусом Лазаря, – хотел спросить у него, что такое смерть, – но мысли путались и он не был уверен, что идет правильно, и иногда забывал, зачем и куда идет. Стояла глубокая ночь и было тихо кругом и в отдалении. В горле снова было сухо, кишки снова болели. Иуда сунул руку в карман своей симлы-накидки, вытащил то, что положил Ава, – это была веревка.

      От неожиданности он громко икнул, и тут же с соседнего дерева, шумливо хлопая крыльями, сорвалась какая-то птица и ему на лоб упал и потек ее жидкий испуг. Иуда, оттерев лоб, сел на обочину, посмотрел на дерево, и сразу узнал место и дерево. Это была засохшая