Ты закопан стоянием,

      я – надломлен.

      Рыба и червь

      глаголят удочке – воротись!

      Ухо бора пробито

      небесным ломом.

      Вкладыш зари

      царапает горло – уймись!

      Как же?

      Подлинным плавлюсь увечьем…

      Собирая ходы,

      свёрла слов продышали меня.

      В Пасху слёг поводырь

      от кометы сердечной,

      и в ночной твой блокнот

      врос конструктор Моне.

      Герта не вхожа в метро.

      Зелен засохший трамвай.

      Лета грибное ведро

      не завернулось в сарай.

      Где расписанье костра,

      что затерялось с утра?

      Где циферблата роса,

      что заморозит глаза?

      Старости ветреный плед

      не замечает меня.

      Что это – следом во след —

      рвёт пуповину огня?

      Трёпку дождя

      спит и видит нагруженный лес,

      строгости ельника

      выделив в майской тетради.

      Дабы ему порадеть

      истончается облако ради

      красного слова,

      с которым намаялся бес.

      С чем я намаялся?

      С голосом в гулкой тетради?

      С сердцем в росе

      и кромешной зарёю в горах?

      Где мой горячий

      Луною колеблемый прах

      примет ледник

      с белым яком на белой ограде.

      Как много неба в чёрных городах.

      На стынущей картине сгустки льда

      и каверзной улитки нет следа.

      Как много слова в шалости листвы,

      где время распогодилось на «Вы»,

      и роет кот колодец для совы.

      Тебе не след смотреть на небеса.

      Усердье ласточек пасёт твои глаза.

      Блеснёт над сердцем радуги коса.

      Пили дрова, Толстого вспоминай.

      Как весел человек, не впавший в рай!

      А сдунувший себя опилками в сарай.

      Что мне коломенской чайке на взлёте сулить?

      Мёртвое горе?

      Колосья ночлега и моря?

      В пятницу вдену вторника жёсткую нить.

      Сон без предела.

      Рана без гноя.

      Гончую чищу звезду,

      скорлупу собирая в ладонь,

      нет