B. Лукин: «С большим уважением мы относились к Алексею Васильевичу Терновскому. Помню, во время обсуждения наших уроков на педпрактике он сказал: «А вот Лукин за весь урок ни единожды ученикам не пригрозил, не повысил голоса, а они его слушали!» Это, может быть, самый большой комплимент, который я слышал в своей жизни».

      А. Ненароков: «Особое место в нашей жизни занял Алексей Васильевич Терновский. Дружбу с ним несколько поколений выпускников пронесло через многие, многие годы. Во-первых, он был свой – МГПИшник (поступив на первый курс факультета русского языка и литературы в сентябре 38-го, Алексей Васильевич, к примеру, всего на год разминулся с моим отцом). Во-вторых, – из тех фронтовиков, авторитет которых рождался не только из уважения к их военному прошлому, а из тех нравов и норм, что утверждали они своим образом и поведением. В-третьих, являясь честнейшим и доброжелательнейшим наставником, он стал всем нам другом, помощь и поддержку которого, в той или иной мере, испытал на себе каждый.

      С ним можно было посоветоваться по работе, обсудить многие жизненные ситуации, не рискуя нарваться на безразличие и насмешку. Он часто бывал на наших вечеринках, приглашал нас к себе домой, ходил с нами в театры, на концерты, поэтические вечера. В конце 80-х Алексей Васильевич издал прекрасный сборник воспоминаний об уже помянутом Николае Глазкове – замечательном русском поэте, с которым встретился на первом курсе. Эта книга, составленная им вместе с вдовой поэта, для многих из нас стала образцом того, что может сделать человек, желающий сохранить память о друге».

      Б. Вахнюк: «У меня сохранилась фотография, где Алексей Васильевич, Юлик Ким и я на демонстрации. Юлик настраивает гитару, Алексей Васильевич закуривает папиросу… Он с нами был всегда. И ни разу у меня не возникло ощущение, что этот человек насучит. Он застенчиво делился с нами тем, что Бог ему отпустил (а отпущено ему было много). На своих занятиях он не мешал нам постигать литературу. Он не делил писателей по ранжиру, а говорил, что до каждого надо потихоньку дорасти. И когда я в запальчивости заявлял: «Не люблю Леонова!» – он улыбался: «Как ему, наверное, сейчас плохо от вашей нелюбви!» Он если и вышучивал нас, то тактично, любя. Алексей Васильевич понимал, что те, кому он преподает литературу, сами произносят Слово. Мы были явно, демонстративно, дерзко пишущие, а он – не комментатором литературы, а нашим собеседником. Он понимал: надо не мешать литературе и студентам, которые её изучают. Пусть они обнаружат литературу в себе или себя в литературе. Ему я посвящаю эти строчки: