Раб гнусный!

      Ты добрым впечатленьям недоступен

      Способен лишь на зло! Тебя жалел я:

      Тебя учил я говорить, работать.

      Когда, подобно дикарю, не мог ты

      Желанье высказать и лишь мычал,

      Как зверь, – я объяснял тебе, какие

      Слова тебе нужны. Но злой природы

      Не мог добром в тебе искоренить,

      Как ни учил. Вот почему тебе

      Я для жилья отвел утес пустынный, —

      Хоть заслужил ты злейшую тюрьму.

      Да, говорить ты научил меня, —

      Чтоб проклинать я мог! Сгнои тебя

      Чума за это!

      Прочь, отродье ведьмы!

      Неси дрова, да поскорей: есть дело

      Еще тебе. Плечами пожимаешь?

      Смотри! Коль неохотно иль небрежно

      Приказ исполнишь, я тебя замучу:

      Наполню кости болью, выть заставлю

      Так, что от страха звери содрогнутся.

      Нет, пощади!

      Повиноваться надо:

      Искусством он сильней, чем Сетебос[8],

      Бог матери моей.

      Ступай же, раб!

      Все на золотой песок,

      Скорей в кружок,

      Поцелуйтесь меж собой!

      Утих прибой.

      В легкой пляске полетев,

      Духи, пойте мой припев!

      Внимайте вы!

      Боу! Воy!

      Цепные лают псы!

      Боу! Воy!

      Чу, слышно – вот

      Глашатай дня, петух, поет:

      Кукареку!

      Где ж музыка? На небе? На земле?

      Вот смолкла… Верно, эти звуки служат

      Какому-нибудь божеству. Пока

      Оплакивал я гибель короля,

      Она по морю вдруг ко мне подкралась,

      Смиряя ярость волн и грусть мою.

      Она меня влекла – и вдруг умолкла.

      Нет, вот опять!

      Отец твой спит на дне морском.

      Кораллом стали кости в нем.

      Два перла там, где взор сиял.

      Он не исчез и не пропал,

      Но пышно, чудно превращен

      В сокровища морские он.

      Вот похоронный слышен звон.

      Динь-дон! Динь-дон!

      Звонят наяды: динь-динь-дон!

      Песнь об отце погибшем говорит.

      Не смертных это дело, не земные

      Те звуки. Я их слышу в