«Ах, милая моя исповедница!

      Пришло, пожалуй, время повиниться

      в единственном утаенном» – дрожа,

      шепчу, лица от слёз почти не видя.

      Львы-гербы топчут фрески на апсиде

      и щерятся с любого витража.

                                    ***

      Была весна, холодная, но всё же

      из тех, что забираются под кожу;

      Вскипает кровь и тащит за порог.

      Я встретила его в прозрачном парке.

      Листва лежала прошлогодней паклей.

      Казался он ужасно одинок.

      У кромки пруда жалка и сутула

      темнела бесприютная фигура

      природному упадку ассонанс.

      Я подошла, глядеть стараясь мимо,

      и замерла неловко, недвижимо,

      а листья вязов сыпались на нас.

      Нахлынула несвойственная робость —

      так замирают у чужого гроба.

      Но в тёмном кварце ледяной воды

      возник лица его неверный оттиск;

      Формальностями вовсе не заботясь,

      он вырос рядом, как срамной волдырь.

      Всё было быстро и довольно странно.

      Пруд закипел, как колотая рана,

      размытый контур подхватила рябь.

      Он молча приобнял меня за шею —

      листвы и кринолина тихий шелест —

      Ах, если бы я знала, если б, я б…

      Тем временем, другой рукой нашарив,

      достал платок, скомкав в ладони в шарик,

      бесцеремонно сунул мне под нос.

      Вдохнув, чтобы кричать, что было силы,

      я в это же мгновение осипла,

      как будто накурившись папирос.

      Сознание расплавилось, как свечка,

      отчаянное ухнуло сердечко,

      в глаза ударил праздничный салют.

      К ногам прокралась чёрной кошкой слабость

      и всё, что мне тогда осталось —

      отринуться в безбрежный абсолют.

                                  ***

      Очнулась я в его убогой келье

      не зная час, не зная дня недели,

      в чужом тряпье – спасибо, не нага —

      прикованной на низенькой кровати.

      Терзали мысли о забытом мной разврате

      испанского не хуже сапога.

      Измучена неведеньем и страхом,

      я задрала убогую рубаху,

      ощупав и бесстыдно оглядев

      саму себя, не обнаружив крови.

      Сосуд мой был невинен и церковен,

      прости мне святотатство. Этот лев,

      что щерится мне в спину с гобелена,

      он не простил бы дьявольской измены,

      прелюбодейства гнусного греха.

      Я прождала мучителя до ночи,

      готовая брыкаться, рваться в клочья…