Есть в деревне у нас эта странная девка —

      Не умеет сказать, не умеет услышать,

      А в очах – небеса и лихая запевка.

      Забрела к нам в село, как безродная пришать.

      Я не ведал, как звать, – и кому она снится:

      Из таких из людей, что лишь смерть позовет их;

      Если б я был той смертью, нашел был в немотах

      Ту струну, на которой – Господня десница.

      И казалось – когда б средь веков златоперых

      Ей во грудь земляным я ударил бы комом,

      Отголосок в долинах катился бы грёмом,

      Тормоша лебедей на сонливых озерах!

      Есть в деревне у нас очень бледная речка.

      Возле речки столкнулся с рыбачившим дедом

      И, спросив, как зовется, услышал словечко:

      «Не зовется никак то, чей путь нам неведом!

      Называли – Тикуша, порою – Могила;

      Называли Далекой и кликали Близкой;

      А поживши, я знаю, что, сколько ни рыскай,

      Все, что ищешь, дремота давно поглотила!..»

      И бывают в деревне вечерние зори,

      Когда мир превращается в сон о сновидце

      И рождаются в душах багровые мори,

      Вместе с памятью всех не сумевших явиться.

      И однажды под вечер глухая-немая —

      И с душою не больше соловьего тельца, —

      Словно лира, которой не дали владельца,

      Шла к бегучей водице, чему-то внимая.

      И стояла, как будто бы кто-то покликал,

      И косу, будто бредень, спускала в глубины,

      И хотела поймать этот сон голубиный,

      Что ее голоском – под водою курлыкал!

      И вода для смелячки была как зерцало,

      И свой образ линялый мечтался – уловом,

      И надеялась – он, обладающий словом,

      Нам поведает все, что она не сказала!

      И тряхнулась она. И своей позолочью

      Притемненная вечность светла без исходу…

      Не своя и ничья, между светом и ночью

      Безымянно глядит в безымянную воду…

      Рыбаки, оробев перед бурей грядущей,

      И понявши все то, что понятно на свете,

      Вперекор глубине – бездоходные сети

      Распинают шатром над иссохшею пущей.

      «Только олух живет недопевком прилива,

      Богатеет сбогата, нищеет изнища;

      Ну а мы понимаем, что жизнь двуречива,

      Мы умеем из неводов – делать жилища!

      Бесполезен шатер! Но над миром стожалым

      Его грива развеяна так долгополо,

      Что тоскливому веку не будет измола!» —

      Поясняет бахвал молчаливым бахвалам…

      Отрекшись от себя, отрекшись от былого,

      Из своей чужедальности в тутошность вчужен

      Каждый прежний ловец золотого улова,

      И ныряльщик во тьму, и покрадчик жемчужин!

      И ничто их не тешит: им видеть не надо

      Беломлечную чайку, моллюска-багрянку;

      И раздувшийся парус для них не отрада,

      И подобно их время улитке-подранку.

      Проползает оно в распотешном величье,

      Где прозрачнее тени, ажурнее ветки.

      А заслыша вопрос, как же звались их предки, —

      Вместо отзыва щерят колючки уличьи.

      Но в ночи никому не чинится обиды,

      Отворится родник, среди дня незнакомый, —

      И срываются с губ, зацелованных дремой,

      Жемчуга-шепотки, янтари-полувзрыды.

      И в такую-то ночь им не будет пощады,

      И выходят их мучить их души егозьи —

      И сновидят себя, как подводные гады,

      Что бывают собой только в собственной грезе.

      Чуждый спеси, чуждый злобе,

      Рыцарь спит в дубовом гробе.

      К дреме вечной и порожней —

      Он улегся поулежней.

      А любовница младая

      Муслит четки, причитая:

      «Мне