О гласности болея и тоскуя

      Почти пять лет,

      К прискорбию, ее не нахожу я

      В столбцах газет;

      Не нахожу в полемике журнальной,

      Хоть предо мной

      И обличен в печати Н. квартальный,

      М. становой.

      Я гласности, я гласности желаю

      В столбцах газет, —

      Но формулы, как в алгебре, встречаю[124]:

      Икс, Игрек, Зет <…>

      Я гласности умеренной, здоровой

      Желал душой.

      И голосил в словесности банкетной,

      Что гласность – свет.

      Хоть на меня глядели уж приветно —

      Икс, Игрек, Зет.

      Но пробил час – и образ исполинский,

      Мой идеал,

      Как Истину когда-то Баратынский[125],

      Я увидал.

      В глухую ночь она ко мне явилась

      В сияньи дня —

      И кровь во мне с двух слов остановилась:

      «Ты звал меня!»…

      «Ты звал меня» – вонзилось в грудь, как жало,

      И в тот же миг

      Я в ужасе набросил покрывало

      На светлый лик <…>

      «Нет, я не твой! Я звал тебя с задором,

      Но этот зов

      Был, как десерт обеденный, набором

      Красивых слов.

      Оставь меня! Мы оба не созрели…

      Нет! Дай мне срок.

      Дай доползти к благополучной цели,

      Дай, чтоб я мог,

      Обзаведясь влияньем и мильоном,

      Не трепетать —

      Когда придешь, со свистом и трезвоном,

      Меня карать».

      <…> Я вам призна́юсь, что знать не могу,

      Что думает птица, когда на лугу

      Холодный туман начинает бродить,

      А солнце встает и не смеет светить.

      Но знаю – ох, знаю, что мыслит поэт,

      Когда для него гаснет солнечный свет.

      Ведь я у цензуры слуга крепостной,

      Так думает он – и холодной рукой

      Сдавя свою голову, тихо поет,

      Когда его музу цензура сечет <…>

      Давно известная всем дура

      Неугомонная цензура

      Кой-как питает нашу плоть…

      Благослови ее Господь!