вот куст, и он неотделим

      от обруча воскресших губ,

      необрываемого «о», –

      о куст, о в горле веток ком,

      о боратынский бедный опыт,

      обглоданное «о» куста,

      о камень, я хотел быть камнем,

      чтобы сказали, это – камень,

      лежит державиным, но я –

      одна из этих мокрых веток,

      кривых, облупленных, ненужных,

      и разве что весной несрочной

      усядется здесь птица фет

      и запоет.

      ленивый снег в каком-то пёсьем виде

      зализан на загривке и боках,

      следы ботинок – сладкие зевки,

      остановись, порыв исчезновенья.

      дай лапу мне, непрожитое поле,

      и распахни, как звенья скулежа,

      ряды деревьев, но что там на самом деле,

      на горизонте, лес или межа,

      или фаланга фермерского сада

      и дом с венком омелы на стене,

      или кладбищенский забор, отсюда

      не разглядеть, да и не надо мне.

      лежит земля, которая – восток,

      скорее тихий жест, чем долгий лес

      на карте окружной, чем зоркий свист

      и павший лист, его осенний хруст.

      переезжая реку, говорю

      воде, как я ее люблю,

      стекающую с темных гор,

      простой плацкарт ее и разговор,

      и берега стоят – скупая весть

      о вереске; тумана сизый воск

      висит между амбаров и берез,

      которые придумал роберт фрост.

      здесь фростом стынет мутная природа,

      гравийный путь и ржавые ворота,

      надлом холма и близкое болото –

      всё тихое имущество рассвета.

      такое здесь чужое, что – своё,

      я повторяю, – как игре на скрипке,

      учился он латыни, – луч сквозь ветви

      легчайший шевелится «ла-ла-ли»,

      и яблоки ударных гласных все на месте,

      висят, свободные, я не могу смахнуть

      нелепость эту с глаз, – так было