Та девочка, живая, не из сказки,

      которая писала по указке

      с наклоном вправо, ровно до полей

      диктанты про неясные салазки,

      не виданных ни разу журавлей, —

      которая легко произносила

      слова «стыдливость», «совесть» и «душа»

      и на обои их переносила

      при помощи карандаша, —

      которая размазывала слёзки,

      когда не брали в салки и снежки,

      завидовала косам старшей тёзки,

      слагала оскорблённые стишки, —

      которая клочок «Московской правды»

      прочла и не спала потом всю ночь,

      как некто проиграл соседу в карты

      жену и дочь, —

      ты выросла, дошла почти до трети,

      уютно обустроилась на свете,

      порой таком постыдном и пустом,

      и вечером со всей округи дети

      к твоей домине тянутся хвостом.

      Не держишь больше мулине и пялец,

      а если кто невежествен и груб,

      умело разгибаешь средний палец

      и выпускаешь отповедь из губ.

      Ты поселила злость на место грусти,

      ты твёрдо полюбила захолустье,

      где журавлей – что в городе собак.

      Ты знаешь Степанцова наизусть

      и выносишь зной не хуже, чем дубак.

      Та девочка, сноп солнечного света,

      фрагмент звезды, осколочек поэта,

      забавный сплав обиды и мечты, —

      ты выжила, родная. Или это

      уже не ты?

      Мой кедрик, кедрик-лапочка,

      мелькнул как метеор:

      его прихлопнул тапочкой

      естественный отбор.

      Я, офисная дéвица,

      возни не убоясь,

      сама сажала деревце

      в питательную грязь.

      Ему мурлыкал песенки

      поместный чернозём,

      и три соседки-сосенки

      заботились о нём.

      Но так в природе издревле,

      простите, повелось:

      кого не смыло ливнями,

      того затопчет лось.

      И кедрик мой поверженный

      побился и зачах.

      Но он живёт по-прежнему:

      живёт в моих стихах.

      Что счастьем нежным брезжило,

      что стоило труда,

      то в мире нашем бешеном

      не сгинет навсегда!