Мы двое суток лежали в снегу.

      Никто не сказал: «Замерз, не могу» —

      Видели мы – и вскипала кровь —

      Немцы сидели у жарких костров.

      Но, побеждая, надо уметь

      Ждать негодуя, ждать и терпеть.

      По черным деревьям всходил рассвет.

      По черным деревьям спускалась мгла…

      Но тихо лежи, раз приказа нет.

      Минута боя еще не пришла.

      Слышали (таял снег в кулаке)

      Чужие слова, на чужом языке.

      Я знаю, что каждый в эти часы

      Вспомнил все песни, которые знал.

      Вспомнил о сыне, коль дома сын.

      Звезды февральские пересчитал.

      Ракета всплывает и сумрак рвет.

      Теперь не жди, товарищ? Вперед!

      Мы окружили их блиндажи.

      Мы половину взяли живьем…

      А ты, ефрейтор, куда бежишь?!

      Пуля догонит сердце твое.

      Кончился бой. Теперь отдохнуть.

      Ответить на письма… И снова в путь!

      Нам не жить, как рабам,

      Мы родились в России,

      В этом наша судьба,

      Непокорность и сила.

      Меня еда арканом окружила,

      Она встает эпической угрозой,

      И круг ее неразрушим и страшен,

      Испарина подернула ее…

      И в этот день в Одессе на базаре

      Я заблудился в грудах помидоров,

      Я средь арбузов не нашел дороги,

      Черешни завели меня в тупик,

      Меня стена творожная обстала,

      Стекая сывороткой на булыжник,

      И ноздреватые обрывы сыра

      Грозят меня обвалом раздавить.

      Еще – на градус выше – и ударит

      Из бочек масло раскаленной жижей

      И, набухая желтыми прыщами,

      Обдаст каменья – и зальет меня.

      И синемордая тупая брюква,

      И крысья, узкорылая морковь,

      Капуста в буклях, репа, над которой

      Султаном подымается ботва,

      Вокруг меня, кругом, неумолимо

      Навалены в корзины и телеги,

      Раскиданы по грязи и мешкам.

      И как вожди съедобных батальонов,

      Как памятники пьянству и обжорству,

      Обмазанные сукровицей солнца,

      Поставлены хозяева еды.

      И я один среди враждебной стаи

      Людей, забронированных едою,

      Потеющих под солнцем Хаджи-бея

      Чистейшим жиром, жарким, как смола.

      И я мечусь средь животов огромных,

      Среди грудей, округлых, как бочонки,

      Среди зрачков, в которых отразились

      Капуста, брюква, репа и морковь.

      Я одинок. Одесское, густое,

      Большое солнце надо мною встало,

      Вгоняя в землю, в травы и телеги

      Колючие отвесные лучи.

      И я свищу в отчаянье, и песня

      В три россыпи и в два удара вьется

      Бездомным жаворонком над толпой.

      И вдруг петух, неистовый и звонкий,

      Мне отвечает из-за груды пищи,

      Петух – неисправимый