Я люблю твою жизнь, что согрета теплом изнутри,

      от тебя независимо, взятую всею тобою,

      у окна, где дрожат осыпающиеся фонари

      и уходит трамвай к Блохину, словно зверь к водопою.

      Я тем больше люблю её, что не могу сохранить

      так, чтоб ты её тоже любила и, больше не споря,

      чтоб душа твоя в силах была повторить

      эту чистую линию тела, лишённую горя.

      О твоём белоснежном объёме, имеющем зренье и слух,

      о гордыне твоей в драгоценном сосуде,

      говорю о тебе, о твоём умирающем чуде —

      так смиренно создать мог не гордый, но любящий дух.

      Я в неоплатном пред тобой долгу

      за оголённость слова до весла,

      которым толщу океана гну.

      Прощай навеки, ты меня спасла.

      Я знаю, с кем я разговор веду,

      и если слышен в голосе металл,

      то это к непосильному труду.

      Я видел куст – он кровью истекал.

      Не узришь ты ни скорбного лица,

      ни слёз моих, их бездна подо мной,

      горбатое усилие гребца

      не знает этой немощи земной.

      Не до друг друга, мы теперь – одно,

      везде тебе пристанище, как мне

      изгнание повсюду суждено.

      Тихопомешанному на муравьях

      чайка была продолженьем ладони,

      с пепельной славой на тонких крылах

      и в летаргическом полунаклоне.

      Он растворялся в соседних мирах.

      Бледным цветком, прозябающим в скалах,

      осенью в сердце селившийся страх

      так и дрожал среди родственных малых.

      Жизнью соринки, что слишком мала,

      тихопомешанному увлечься

      было всегда перед сном и улечься

      с радостным риском – была не была!

      Всё продолжается – только и знал,

      было движение – так он и помнил,

      только и видел: соломинку поднял,

      на муравьиной тропе исчезал.

      Снег – на землю, душа – от земли,

      вам сегодня меняться местами.

      Что ты медлишь, душа? Утоли

      этот замысел. Больно?

      Так зачем привязалась ко мне?

      Наш разлад – он затеян над нами.

      Ты любила кого-нибудь? Нет.

      А со мной породнилась невольно.

      Всё кому-нибудь принадлежит.

      Снег и снег, как попытка оспорить,

      исчезая, летит и летит,

      так прекрасен, что боязно вторить.

      Ну и всё же скажи, мы могли

      полюбить, как пришли, – не владея?

      В области пчёл, в рыжей стране с солнечной осью,

      там, где паук плёл мои сны по древесине,

      я собирал дождь золотой или колосья

      и на веранде павлин плыл в керосине.

      Книгою мне лес пламенел, набранный густо

      временем игл, липкой листвой и запятыми

      угольных мух, влажным камням – влажное чувство

      вторило и растворялось в полуденном дыме.

      Этот песок вдоль по ступням к пяткам сандалий,

      гретый асфальт или залив в отмелях белых,

      россыпь мальков, хрупкий хрусталь рыбьих печалей,

      их позвонки, перезвон слёз тонкотелых.

      Если бы мог, если бы смел я усомниться

      в том, что живу, прежде не жив, или растенье

      если бы смел не называть умершей птицей

      или птицу не называть ангельской тенью,

      то и тогда…

      Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,

      где