Я тоже проходил сквозь этот страх —

      раскрыв глаза,

      раскрыв глаза впотьмах, —

      всех внутренностей, выгоравших за

      единый миг,

      и становился как пустой тростник,

      пустой насквозь,

      пустее всех пустых,

      от пальцев ног и до корней волос,

      я падал в ад,

      точней во тьму иль в вашу Тиамат,

      не находя,

      где финиковый сад,

      где друг умерший, где моё дитя,

      где солнца жар,

      где ты, спускающийся в Сеннаар,

      где та река

      и где над нею пар,

      где выдохнутый вон из тростника

      летучий дар.

      Я этим жил на протяженье лет,

      тех лет моих,

      которых больше нет

      ни среди мёртвых, ни среди живых,

      я извлекал

      звук из секунд, попав под их обвал,

      благодаря

      тому, что умирал

      прижизненно, а зря или не зря —

      поди измерь…

      Не так твоими мускулами зверь

      зажатый пел,

      как я, скажи теперь?

      Не песней ли и ты перетерпел

      ночной кошмар,

      ты, с гор спускающийся в Сеннаар?

      Смотри – река,

      смотри – над нею пар,

      как выдохнутый вон из тростника

      летучий дар!

      Я говорю с тобой, милый, из угольной, угольной

      ямы, своей чернотою смертельно напуганной,

      вырытой, может быть, в память об Осип Эмильиче,

      помнишь, твердившем в Воронеже: выслушай, вылечи.

      Я говорю с тобой, больше и не с кем, и не о чем,

      только с тобою, ещё нерождённо-нежнеющим

      во временном послезавтрашнем срезе, ты выуди

      смысл оттуда, где нет его, ты его вынуди

      быть в этой угольной яме, безумной от копоти,

      выкопай слово о счастье, о смысле, об опыте

      письменной речи – возьми её в виде образчика

      речи, сыгравшей прижизненно в логово ящика,

      в страшной истории так откопают умершего,

      Господи, он ещё дышит, утешься, утешь его.