Гора до верха лесом заросла,

      в ней мрамор спал, ручьями обормотан,

      не знал, что должен выйти на работу

      из-под земли добычей ремесла

      и стать подложкой слова и числа,

      обложкой лиц и тел на обороте.

      Вот человек, он под горой живет

      и пилит, пилит, пилит белый камень

      в карьере белом рядом с облаками.

      И цвет слепит, и руки тянет гнет,

      но дома гладит он лозу руками,

      и алой розой кровь его цветет.

      Надраен в кухне бело-серый пол,

      снаружи стены в снежно-белой крошке,

      вся жизнь проходит в мраморной обложке,

      как будто бы с работы не ушел,

      сарай – и тот из камушков поплоше,

      и в яме на дороге – серый скол.

      В лице горы прорезался карьер,

      издалека горит раскрытым глазом,

      и старенькие татры и камазы

      натужно тянут пиленный размер

      кубами многотонными на базу,

      где раскроят их на любой манер.

      Из каждой глыбы – сто могильных плит,

      а если есть заказ – пойдет в скульптуру

      и резчик в ней преобразит натуру

      и выведет вождей или харит

      на белый свет, прославив пулю-дуру

      ну или то, что у него болит.

      И глыба тоже может быть больна,

      внутри скрывая желтую каверну,

      как тень ручья, протёкшего, наверно,

      из дальней эры в наши времена.

      И смерти тень, тень жизни безразмерной

      на белом теле истиной видна.

      Вот человек уже идет с горы

      к своим лозе и розе и закату,

      и пыли ком, накопленной бесплатно,

      в груди каверной раковой горит.

      Он знал, но думал: это все когда-то,

      и вот уже он смерть несет внутри.

      На местном кладбище прибавилась плита,

      остался дом, вдова, лоза и роза.

      И на карьере, не боясь угрозы,

      работает сосед, и налита

      ракии рюмка с градусом серьезным…

      А про скульптуру скажут: красота!

      Я запишу ножом на пиках ледяных

      приснившийся язык из возгласов одних,

      на белых остриях наколот и намерз,

      он станет дневником оледеневших слез.

      Очищен от меня, прошедший явь и сон,

      он впишется в разряд возвышенных персон

      до той поры, пока лавиной не сойдет

      мой ледяной язык с присвоенных высот.

      А я забуду смысл и звонких, и глухих

      и снова не пойму согласных и немых,

      теперь мне набирать горючую слезу,

      взлетая над огнем, клубящимся внизу.

      Когда в тебе созреет бог,

      парящий