Сквозь кожу сосут комары добровольное время,

      не в силах взлететь, кучевым тяжелея нутром:

      «Кто небо засунул в тебя, комариный живот, не признал

      в гудении звездную взвесь, распыленную в пронятый воздух…»

      Для вдоха сырье разговором нащупано – вряд ли отпрянет, так что же

      ты медлишь, рассвет, заплутал в обесцвеченных звеньях метафор —

      конвойный грядет перекур, раздвигая границы дыханья;

      легко улизнет с постамента крылатый укус, где хлопкóм

      ладони прикрыто мгновенье… От пыли дыхательный путь

      протерт умозрительной ветошью, взятой из книг

      о днях комариной печали, о том, как свобода роится

      и просит сравненья о мире.

      Согласно легенде, сбежавшая нечисть свои разроняла глаза,

      они приживались во мхах, прирастая ко дням стебельковым:

      в глазницах иссяк дословесный, понятный сомнению клейстер,

      а может, его не бывало и вовсе; но лучше помедлить – рука офицера

      запрячет в нагрудный карман тишину, песнопение сажи,

      лесную прохладу, свивание гнезд, переставленный сумрак

      (все двигали мебель, отсутствие света к столу приравняв) —

      дыханье костра воспарит, обнимая всей жгучестью эту способность

      распасться золой, прожигая согласье с легендой

      сквозным ощущеньем: лишь это жилище укроет

      пришедшую зиму от стужи – и нас навсегда сохранит

      от вражьих рассказов, столь милых бессмертному сердцу.

      Понятье былой чистоты отменил человек,

      лицом ударяя в черничник, размазав остатки небесной

      воды по словам – и втирая свободу, как слезы, в дремучие щеки:

      над ягодной лужей, над сплющенным воинством тьмы

      качнутся неясные отсветы, вызрев своей высотой столбовой —

      засолена истина на зиму, стынет в стекляшках фонарных,

      а скушать нельзя, как в загадке-двустишье, невзрослые рты заполнявшем

      округлостью света, рожденного нудным спиральным гуденьем

      галактик, что заперты пользой внутри целевых и покорных предметов:

      для терпкости слова – кусты трепетали, казались

      запутанной вязью стремлений природных: застолье, ты – вечно,

      где соткана скатерть усильем сердечным,

      из нитей крапивных, каким не стрекать

      замаянный голод.

      «Придайте значение, люди, хоть беглой погоде облезлой —

      шерстинки спадают, искрятся последними струями ливня…»

      В пресветлом лесу побродить, чтобы значить тебя,

      затишье ушедшее, ставшее почвой для верных взрастаний:

      вот – чей-то пикник волочется сквозь время, цепляясь за ветви имен,

      вот – армия алчных искателей лезвийной мглой сыроежки срезает:

      им