Словно красавица, неприбранная, заспанная,

      Закинув голову, забросив косы за спину,

      Глядит апрель на птичий перелет

      Глазами синими, как небо и как лед.

      Еще земля огромными глотками

      Пьет талый снег у мельничных запруд,

      Как ходоки с большими кадыками

      Холодный квас перед дорогой пьют.

      И вся земля – ходок перед дорогой —

      Вдыхает запах далей и полей,

      Прощаяся с хозяйкой-недотрогой,

      Следящей за полетом журавлей.

      На полустанке пел калека,

      Сопровождавший поезда:

      «Судьба играет человеком,

      Она изменчива всегда».

      Он петь привык корысти ради —

      За хлеба кус и за пятак.

      А тут он пел с тоской во взгляде,

      Не для людей, а просто так.

      А степь вокруг была огромной,

      А человек был сир и мал.

      И тосковал бедняк бездомный,

      И сам себя не понимал.

      И, сам себя не понимая,

      Грустил он о былых годах,

      И пел он, как поет немая

      Степь в телеграфных проводах.

      Я – маленький, горло в ангине.

      За окнами падает снег.

      И папа поет мне: «Как ныне

      Сбирается вещий Олег…»

      Я слушаю песню и плачу,

      Рыданье в подушке душу,

      И слезы постыдные прячу,

      И дальше, и дальше прошу.

      Осеннею мухой квартира

      Дремотно жужжит за стеной.

      И плачу над бренностью мира

      Я, маленький, глупый, больной.

      Я наконец услышал море —

      Оно не покладая рук

      Раскатывало у Бомбори

      За влажным звуком влажный звук.

      Шел тихий дождь на побережье,

      И, не пугая тишины,

      Пел только мужественно-нежный,

      Неутомимый звук волны.

      Я засыпал под этот рокот,

      И мне приснился сон двойной:

      То слышал я орлиный клекот,

      То пенье женщины одной.

      И этот клекот, это пенье,

      И осторожный шум дождя

      Сплелись на грани сновиденья,

      То приходя, то уходя…

      Приобретают остроту,

      Как набирают высоту,

      Дичают, матереют,

      И где-то возле сорока

      Вдруг прорывается строка,

      И мысль становится легка.

      А слово не стареет.

      И