Адушко

      Чашка разбилась. Мама поставила на край стола, а Ада смахнула по рассеянности – и чашка разбилась. Печально взвизгнула, ударяясь о пол. Царапнула осколком ладонь.

      – Адушка, не лезь, я уберу сейчас. Кузьма, и ты не лезь, кому сказала?

      Кузя весь сжался, выгнулся, обошел чайную лужу и прыгнул на подоконник.

      – Я не хотела. Я же нечаянно. – Ада растерла кровь по руке, и мелкие складочки очертились красным. По линии жизни: у запястья «Спортивная», дальше «Фрунзенская», «Парк культуры», «Кропоткинская», самый центр ладони – «Библиотека имени Ленина», «Охотный Ряд», «Лубянка» с переходом на линию ума – «Кузнецкий Мост»…

      – Ничего страшного, Адушка. Подожди, сейчас тебе новый чай сделаю.

      Ада слизнула кровь с ладони – больно. А если еще одна чашка разобьется – так можно и от потери крови умереть.

      – Не надо. Не хочу чай.

      Оставив сгорбившуюся над осколками маму, Кузю на подоконнике, недоеденную яичницу и недосмотренные новости, Ада выплеснулась на улицу как была – в скатавшемся домашнем платье, перешитом из бабушкиного парадно-выходного. Только на пороге задержали босоножки, запутавшиеся ремешками на пятке. Район встретил ее, не особенно прихорашиваясь, – с мусорной машиной у подъезда, с неубранными с асфальта бутылочными стеклышками, с мутными лужами на тротуаре. Так, приглашая хороших друзей, не убираешься в квартире, мол, бардак – это высшая степень доверия. Улица была с Адой честной, с нечищенными зубами и неубранными волосами, как с похмелья.

      Ада шла к рынку – перепрыгнула оградку, сквозь детскую площадку и клумбу, по нетоптаной траве, по влажному песку, забивающемуся между пальцев.

      Она пила чай каждый день уже два года. Каждое утро мама заваривала в одной и той же чашке. И сейчас – когда пальцы прилипали к ладони от подсыхающей крови – Аде казалось, что разбилась не только чашка, а в каком-то смысле вселенная. Все стало по-другому – и свет ощущался иначе, и воздух, и тело, не тремолирующее от внутреннего кипяточного жара. Только рынок остался прежним.

      Ада помахала тете Ани – та всегда, морщинисто подмигнув как бы втайне, бросала в мамин пакет большой и жилистый, как сердце, помидор – мол, Адушке, даже когда Адушке перевалило за двадцать. Мама надолго останавливалась разговаривать непонятные взрослые разговоры, и Аде оставалось продавать глаза проходящим людям, подгнившим сливам и осам, застывающим в полете над виноградом. Ада думала: а если оса попадет в пакет, он будет весить больше? а если оса в пакете взлетит? Тете Ани на лицо падал синеватый отсвет растянутой над прилавками плащовки, и седина в черных волосах отливала мистическим сиянием.

      – Адушка! А ты чего ж без мамы сегодня? – спросила тетя Ани, грузно переставляя ящики с ранними желтоватыми абрикосами – она почему-то всегда называла их «жерделами» и ссыпала непременно в «кулек».

      – А я просто! – ответила Ада. – Прогуляться решила, без мамы. Как у вас?

      – Да помаленечку. Ругаться ходила сегодня с жэком-потрошителем, вторую неделю, как кроты, без света, так они мне знаешь что?..

      От взрослых разговоров Ада проваливалась в транс, в неприкаянность и рассеянность. Будто не с ней говорят, будто маме – о жэках и потрошителях, мужьях и свекровях, пьющих детях и толковых парикмахершах. Ада такого не понимала – она любила говорить о Кузе, какая у него мягкая шерстка на животе, как смешно он во сне хрюкает, потому что курнос, как мама и как она сама, как ему отгрызли кусочек ушка и как его лечили, как в прошлом году по всему двору развелось котят с таким же, как у Кузи, белым пятнышком на лбу, и мама назвала его Дон Жуаном.